Сон-трава. Истории, которые оживают

Бабка ейная умела это дело. А от неё осталась после смерти книжка самописная с разными записями. Бабка Евдокии хоть и была из крестьян, да грамоту знала, в церковной школе училась, будучи в малых летах.

А уже под старость, когда пришла пора помирать, позвала она внучку к себе да велела рядом сесть и руку подать. Испугалась тогда крепко Евдокия, баушку она и при жизни побаивалась – всегда тёмная, строгая, а тут и вовсе страшно девчонке сделалось, лежит перед ней старуха, что чёрная обгорелая головешка, стонет, руку костлявую к ней тянет.

Помотала Евдокия головой и у двери осталась. Долго бабка её упрашивала и так и эдак, а когда поняла, что не подойдёт та, выплюнула :

– Книжка… Книжка на подловке спрятана, под тряпьем, в щели, в стене. Возьми… На память.

Тут начало старуху крутить, завертелась она на кровати волчком, да всё кричит:

– Жарко, жарко, горю я!

Бросилась Евдокия вон из избы. А через день и померла старуха. Про книжку ту маленькая Дуняша и забыла напрочь. А вот сейчас, спустя годы, на тебе – вспомнила. Всё до слова вспомнила, что бабка наказывала, и где та книжка лежит тоже вспомнила.

В осенних потёмках, под моросящим пронизывающим дождём, отправилась Евдокия в бабкин дом. Он так и стоял по сей день крайним в улице, нежилой, мёртвый, глядя пустыми глазницами окон на живой мир.

Крыша в одном месте провалилась, а в остальном изба ещё была крепка. Вспомнила Евдокия, как мамка её слёзно умоляла дядьку Мирона да других мужиков разобрать крышу в том месте, а то, дескать, не помрёт мать. Сломали мужики. В тот день бабка дух и испустила.

Евдокия, не зажигая свечи, в полной темноте прошла по холодной сырой избе, жутко тут было, в нежилых домах оно завсегда неприятно, а тут особая тишина стояла, страшная. Словно бы не один ты тут, а есть кто-то кроме тебя в этих провалах глубоких чёрных углов, где царствовала сама тьма. Большая печь белела в темноте горбатой громадиной, затаившимся зверем, зияла разверзнутой пастью-устьем.

Поёжилась Евдокия зябко да вышла в сенцы. Из сенцев лаз на подловку вёл. Поднялась Евдокия по скрипучей лестнице, а наверху ещё темнее, сквозь разлом в крыше дождь моросит. Постояла Евдокия и вдруг уверенно пошла к одному месту, ровно как позвал кто её. Сунула руку да и вытащила из укромного угла книжонку ветхую, пропахшую всю тленом и сыростью.

И лишь только взяла она в руки книгу, зашуршало кругом, поползло, зашептало, словно сотни голосов враз заговорили, была да нет бросилась оттуда Евдокия сломя голову. Не помнит как и до дома своего добежала.

Дверь заперла, отдышалась, скинула телогрейку и села к печи. Трясущимися руками подкинула дровишек в топку, а как разгорелся огонь да запрыгали, заплясали язычки пламени по поленьям, подсела поближе да раскрыла книгу…

Потекли дни. Не всё и не сразу понимала Евдокия из написанного. Что-то не разобрать было вовсе, что-то в голове не укладывалось, а что-то временем стёрлось, размылось, затуманилось. Но многое читалось так, словно не новое это, а хорошо забытое старое, словно знала уже это всё Евдокия, видела, слышала, да подзабыла с годами, подрастеряла…

Замкнулась Евдокия в себе, с людьми перестала общаться. А в деревне вся жизнь на виду, заподозрили люди неладное. Навещать принялись бабы Евдокию, да та им не рада, молчит как бирюк, на дверь с тоской глядит, будто намекая гостям на уход. Кому такое по душе? Перестали бабы ходить. Нешто своих забот да горестей мало. Авось оклемается соседка. У кого сейчас горя нет? В каждой избе вон кто-то на фронте.

Однажды подруга близкая заглянула проведать Евдокию, та на себя не похожа, отвечает вскользь, мыслями далёко где-то, чаю не предлагает, раньше всё бывало заварят зверобоя да душицу, беседу заведут, а тут – нет, бирюком Евдокия глядит.

Смотрит подруга, а в красном углу иконы пропали, одни полки пустые да занавесочка на бок сдвинута висит сиротливо.

– Душка, а где ж иконы-то у тебя? – спрашивает.

– Убрала я их, – буркнула Евдокия, – Не могу с ними.

– Батюшки, дак как это? Чем они тебе помешали?

– Тяжело мне от них, глядят они на меня, жгут будто.

Похолодела внутри подруга, замолчала, не по себе ей сделалось от таких слов, да потихоньку и домой ушла. Опосля и заходить перестала, боязно.

А Евдокия ничего не замечает, днём допоздна на работе, а ночью, как вернётся домой, так за книгу сразу. Исхудала вся, высохла, почернела. От прежней пышной да весёлой Дуняши одна лишь тень осталась.

Многому научилась она из той книжки, а после стали к ней уже сами бесы являться да науку свою передавать, подначивать. Всё глубже затягивало то болото Евдокию. Люди опасаться стали по вечерам мимо их избы ходить, тени чёрные вокруг летали, а несколько раз видали как в трубу печную огненный шар залетал. Старые бабки судачили, что к Евдокии летун повадился.