Соня рапортует

По сравнению с другими трудностями, ожидавшими нас в Данциге, это были мелочи. Однако каждый, кому приходилось переезжать, может представить себе, что означало перебраться с семьей — Янине было девять месяцев, а Мише шесть лет — из Варшавы в Данциг, подыскать дом, устроиться в нем и, когда все мытарства были позади, вновь искать жилье, укладывать пожитки и снова переезжать. Неудобно получилось также с домовладельцем. Мы никоим образом не хотели привлекать к себе внимание, радовались, что он заключил с нами подходящий договор об аренде, — и вот спустя неделю мы объявили, что отказываемся от дома! Чем, скажите на милость, могли мы это объяснить? Мы ведь оставались в городе и к тому же теряли квартирную плату, внесенную авансом за несколько недель. Договорились, что Рольф свалит все на свою капризную жену, которая, видите ли, вдруг решила, что с домом слишком много возни и лучше снять квартиру. После этого Рольф вернулся в Варшаву, а я устроилась с Олло и детьми в новом жилище, собрала свой «патефон»-передатчик и начала выходить на связь дважды в неделю.

Нам досталась солнечная квартира, где в большой комнате было окно с двойными рамами, между которыми оставалось широкое пустое пространство — для цветов. Мы же вместо горшков с цветами задвигали туда коляску с Яниной. Там она часами спала или играла. Миша встретил в Данциге свое шестилетие, и мы отпраздновали этот знаменательный день первым в его жизни посещением театра: помню, давали «Госпожу Метелицу».

Я постаралась выяснить что-нибудь о других жильцах. Этажом выше жил какой-то чинуша из нацистской партии. Его жена, пропадавшая от скуки, почему-то любила именно со мной болтать о том о сем — в частности, и о том, кто живет в доме, интересовалась жильцами.

Однажды ночью я расшифровала только что принятое сообщение и решила, что получила радиограмму, адресованную кому-то другому. Разве не могло такого случиться? Но как раз эта радиограмма начиналась с личного обращения «Дорогая Соня» и гласила (цитирую по памяти): «Народный Комиссариат обороны постановил наградить Вас орденом Красного Знамени. Сердечно поздравляем Вас и желаем дальнейших успехов в работе. Директор».

Я считала, что этим боевым орденом награждают за особое мужество, проявленное во время революции или гражданской войны на фронте, и не могла понять, почему наградили меня. Потом на смену смущению пришло чувство радости, смешанное с тревогой, вызванной мыслью, а не переоценивают ли мою скромную особу.

Утром, выйдя за покупками, встретилась с супругой нациста. Ее муж был в командировке. Мы поболтали о холодной погоде и — неисчерпаемая тема — перешли на милых соседей. Между прочим она спросила меня: «Ваш радиоприемник тоже так часто барахлит? Прошлой ночью опять ничего не было слышно!»

«Я ничего такого не заметила, — ответила я. — А в каком часу это было?» Соседка назвала время. «Ну, так поздно я никогда не слушаю радио. В этот час я давно уже сплю».

«Мой муж говорит, кто-то тайком работает с передатчиком где-то совсем недалеко от нас. Он позаботится, чтобы в пятницу оцепили и обыскали наш квартал. К тому времени он как раз вернется», — продолжала дама.

До пятницы еще оставалось время на один сеанс связи. Я выяснила ситуацию. Мужа соседки, судя по всему, действительно не было дома. С точностью до секунды я высчитала, как быстро мне удастся спрятать патефон и сжечь бумагу. Впрочем, что толку? Помехи от моего передатчика все равно выдали бы меня с головой.

Время сеанса приближалось. У нациста наверху темно. Дом не был оцеплен. Впрочем, в этом не было ничего удивительного: вероятнее всего, запеленговали и оцепили бы квартал, а не отдельный дом. Прием был отчетливый, так что времени ушло мало. Я сообщила, что по такой-то причине не смогу больше вести передачи, но что в четверг или субботу еще готова к сеансу связи. На следующий день я отнесла «патефон»-передатчик к одному товарищу из нашей группы.

Сейчас мне кажется, что я тогда допустила ошибку и действовала в Данциге весьма легкомысленно. До переезда, как бы трудно ни было найти квартиру, я должна была сообразить, что при политическом положении в городе в новых жилых кварталах селятся, главным образом, нацисты.