Сопротивление большевизму 1917 — 1918 гг.

Запомнились мне почему‑то эти латышские глаза: голубоватые и спокойные. Я вышел. На улице уже ждал грузовик. Тут же стояло три человека. И взвод латышей из Чрезвычайки. Трое эти были: Хвостов, Щегловитов, Белецкий. Я отдал честь, они молча приподняли шляпы. Так же молча мы стиснули друг другу руки крепким мужским пожатием.

А все‑таки меня опять привезли в Чрезвычайную комиссию. Не знаю, зачем так долго, так медлительно готовились к тому, чтобы убить безоружного человека. Я снова сидел на грязных, желтых нарах. Снова что‑то кричали латыши. Тупая злоба, бессильная и слепая, терзала меня… Больно было…

И только что‑то похожее на пробуждение мысли охватило меня, когда вошел Роттенберг с хлыстом в руке (между прочим, все товарищи–следователи носили при себе эту эмблему власти) и сказал, не смотря в глаза: «А этого в Революционный трибунал!.. Этого и эту!» — и рукой указал на сестру милосердия. Она встала: «Если вы хотите меня убить, то убивайте меня сейчас же, а я никуда не пойду!»

— Заложница номер 44 и белогвардейцы Сидоров, Гюнтер, Доброславский, Мокиевский!.. — И еще была названа какая‑то фамилия.

Мы пятеро встали. Сестра осталась. (Все равно и ее уведут силой.) Гюнтер был белокурым, с добрыми глазами офицером с университетским знаком на груди. Доброславский — типичный кавалерист, с красивым фатоватым лицом, а Мокиевский и другой, фамилию которого я позабыл, были гимназистами гимназии Медведникова и было им по 15 лет. (Да будет стыдно вам, советские власти!)

Я помню, что мне не хотелось надевать шинель (все равно достанется палачам), и я в одной тужурке вышел и сел на доску, которая лежала поперек грузовика. Доброславский напевал «Макарони» и беспечно смотрел в темноту красивыми карими глазами. Гюнтера взяли в отдельный автомобиль. Поехали быстро. Выехали за город. Последний остаток сомнений исчез. Ясно.

— К высокой белой стене. Не прощаться! — кричит, задыхаясь, латыш.

Молча отдаем друг другу честь, целуемся. Тот же хриплый голос латыша произнес кратко:

— Товарищи, пли!

И сразу завизжали пули.

Упали все, и около ротмистра, чьи горячие губы я целовал несколько секунд назад, я увидел уже первую лужу крови. Мне что‑то кольнуло в ногу, уже когда я лежал на земле. И вдруг, совершенно неожиданно для себя, я вскочил и с инстинктом пробудившегося животного сбил с ног латыша и побежал от дерева к дереву. Меня почти не преследовали в первый момент. Потом завизжали пули. Слуги революции стреляли, трусливо спрятавшись за деревья. Но я был уже на крыше Петровского дворца, где, притаившись как зверь, с безумно–бьющимся сердцем, сидя в луже собственной крови, ждал наступления утра.

Раздел 6 ТЕРЕК И КУБАНЬ

Г. Вдовенко[246]

БОРЬБА ТЕРСКИХ КАЗАКОВ С БОЛЬШЕВИКАМИ В 1918 ГОДУ[247]

Рамки журнальной статьи не позволяют мне подробно останавливаться ни на глубоких и многосторонних процессах, вызвавших крушение войсковой власти в Терском войске, ни на последующих событиях, ни на описании боевых действий во время борьбы с большевиками; поэтому мне приходится ограничиться только кратким очерком и перечнем.

13 декабря 1917 года войсковой атаман Михаил Александрович Караулов [248] на станции Прохладной был зверски убит разнузданной солдатской чернью. Власть перешла к его заместителю, Льву Ефимовичу Медянику. Отправившись с войскового Круга в Тифлис по делам войска, он на обратном пути на Военно–Грузинской дороге был пленен ингушами и впоследствии убит.

С потерей заместителя войскового атамана войсковая власть в войске пала. Постепенно начинает водворяться большевистская система управления: вместо атаманов отделов и управлений отделов — отдельские комиссары и отдельские советы; вместо атаманов станиц и станичных кругов — комиссары станиц и станичные советы. Вся власть в области переходит к областному совету в городе Владикавказе.

Таким образом, жизнь казачья войсковая, вековой традицией освященная, уничтожена, единство войсковое нарушено. Каждая станица стала жить своей особой жизнью, без всякой связи и обязательств с Центром, который для нее стал чужим и малопонятным. В душе казаков, особенно зрелого возраста, начинает пробуждаться горечь и обида, по случаю утраты войсковой власти и войскового единства. Пассивное отношение к насаждению новой, чуждой казачеству власти начинает быстро изживаться. Почти в каждой станице образовываются группы, в которые приглашаются офицеры, живущие в станицах, для противодействия и борьбы за возврат своего исторического бытия.

Эта идея все больше и больше охватывает казачьи массы. Чувство безразличия к большевистской власти сменяется чувством неприязни, желанием во что бы то ни стало отгородиться от этой власти и зажить своей самобытной войсковой жизнью. И, как всегда, когда нет общего руководящего центра, а таковой, к глубокому сожалению, еще не был создан, нужно было ожидать разрозненных стихийных выступлений, без учета сил и возможностей.