Сорочиный куст

Тарабукина почти в потерявшего сознание Марат и Степан всё-таки вывели на воздух в крытую беседку в глубине двора, за ними туда переместилась и Ивашкина, заботливо укутанная прислугой в дублёнку, отороченную рыжей лисой. Вдова расположилась в подвесном бархатном кресле, скинула босоножки и поджала ноги под себя, полностью утонув в рыжем меху. Колдуна усадили поодаль, на мешковатый пуфик, а Степка и Марат сели напротив нее. Хотя Марат был бы рад сесть рядом, а может быть, даже взять за руку эту женщину, но, конечно, не решился. По возрасту Галина Ивановна годилась Сейфу в матери, но была такая красивая, несмотря на большое родимое пятно на лице, сейчас при свете фонарей, рыжеволосая в рыжем меху и золоте, мелкокостная, вся такая идеальная, она была похожа на балерину из музыкальной шкатулки. Сидела и курила сигару в длинном резном мундштуке. И казалось, не дым клубится вокруг нее, а просто аура ее вдруг появилась и мягкой дымкой пропиталась ее духами и витает вокруг, нарочно задевая присутствующих мужчин, эту дымку, уносимую ветром, хотелось задержать и надышаться ею. От этой женщины исходила энергия не то что богатства в банальном понимании этого слова, как финансовое благосостояние, нет, она была какой-то плодородной, как сама природа, такой женщиной, какой была, наверное, ещё только лишь Ева. Можно было подумать грешным делом, что и вдовой-то меньше чем через год после свадьбы она сделалась оттого, что муж ее не вынес счастья обладания ею и получил сердечный приступ. Эта ведьма порождала в душах странное чувство, как сладкий яд, от которого невозможно отказаться. Ее хотелось не просто любить, ведь любовь по большому счёту чувство очень эгоистичное, она появляется в сердце почти независимо от объекта, просто живет-живёт человек и с возрастом, ну или по ситуации начинает понимать, что вот уже пришла пора любить. И зарождается она, любовь эта, в теле всякими там гормонами-фараонами, и человек уже нацелен на любовь, он уже и влюблен, можно сказать, только ещё пока не в кого, а просто сам по себе. И вот спустя какое-то время он находит для себя объект, на которого всю эту свою любовь и направляет. А с Ивашкиной такой бы номер не прошел, просто любовью и вожделением она не удовлетворилась бы, и ей хотелось служить как идее или какому-то делу всей жизни и испытывать счастье только и исключительно во служении этом. Гордиться, что у других-то нету такой женщины-госпожи. И в то же время вместе с превосходством над другими мужчины чувствовали рядом с Галиной Ивановной себя какими-то неполноценными, ничтожными, недостойными, виноватыми перед ней одним лишь только тем, что они мужчины. В общем, была эта моложавая старушенция такой, какой обычная баба быть не может и не должна. Наверняка она надушилась чем-то таким возбуждающим или вот прямо сейчас сидит и нагло окуривает мужиков какой-то дурманящей травкой, ну или, может, и правда какие-то заговоры там нашептала украдкой, суть в том, что нечистые ее чары, не просто женские, а с привкусом какой-то волчьей ягоды. Петрушкину и Житину было невдомёк. И они без задней мысли поедали поданное на стол изобильное угощение, запивали его красным вином и с удовольствием хмелели, без сопротивления попадая под магнетизм хозяйки и действия алкоголя. Лишь колдун был злой и обессиленный, от еды и питья он отказался, ведь ужин как нарочно, а может, и правда нарочно подали в позолоченной посуде. И помутнение его всё никак не отступало, несмотря на то, что на улице было холодно и ветрено. Он всё так же злился, но уже казать из последних сил, как бешеная собака, которой уже вкололи усыпляющий укол, но она продолжает показывать зубы и огрызаться. Он твердил всё одно как в бреду: «Ты знаешь, зачем я приехал! Помоги мне! Я должен активировать этот камень, только я могу это сделать! Отдай мне эти чертовы пальцы! Ты слышишь меня, мама, отдай!» Мама, услышав эти слова, Марат не в шутку подавился куском баранины. Кто бы мог подумать, что эта медийная топовая гадалка и нищий колдун деревенский кладбищенский сторож находятся в кровном родстве, да ещё и каком, мама и сын, вот это да! Он ведь всю дорогу иначе как старой ведьмой эту Ивашкину и не называл, а теперь, оказывается, «мама», да и не похожи они, он такой с национальной внешностью коми народности, а она вроде как русская, а хотя хрен его знает, сколько пластики себе делала, может, она вообще всё полностью лицо себе от молодой женщины пересадила, сейчас всё что хошь может быть, вон какое лицо гладкое, без морщин, и ресницы густые и рыжие, и губы… и Сейф опять залюбовался и расфантазировался… Стёпа же никак не отреагировал, будто это для него и не новость, будто каждая вторая баба рожает после пятидесяти и бросает своего ребёнка, можно сказать, на помойку, а сама живет, купаясь в роскоши, и будто и нечему тут удивляться. «Дурак ты, Тарабукин», — отвечала на требование Ёгуша его властная мамаша, и отец твой был дурак, не зря я от него к Ивашкину сбежала…

Угу а он от тебя на тот свет сбежал, или ты ему помогла, а мама?