Сорок четвертый. События, наблюдения, размышления

«Мы вступаем в какие-то неведомые нам омерзительные места, — вспоминает Марек (Збигнев Якубик), боец группировки{72}. — Кругом глухой лес. Седой мох опутывает со всех сторон еловые пни, свисая рваными фестонами к земле. Предвестники топей — карликовые деревца стоят тихо и задумчиво. Сочный мох покрывает землю пушистым влажным ковром… Дорога, точнее, тропа, по которой мы идем, заброшенная, дикая и нехоженая, поблескивает буграми клейкой грязи и вонючими лужицами — рассадниками малярии. Ноги липнут, вязнут и скользят по поверхности… Движения становятся все медленнее, винтовка кажется стокилограммовым железным прутом, вещмешок — полным камней… Качаешься в бессознательном ритме… и тащишь в неизвестность груз своего тела, не думая о том, куда тебя ведут».

Относящиеся к этому же времени воспоминания солдата Владислава Туховского (Кордиана), который не пошел с Калиной, а вместе с отрезанными под Турецком партизанами из бригады имени Ванды Василевской и отряда Яновского присоединился к советской группировке, звучат совсем иначе:

«От адского грохота содрогнулся весь лес, как если бы на него внезапно обрушился гигантский водопад или что-нибудь в этом роде. Советские партизаны открыли на относительно небольшом участке огонь по немецким позициям, на которых, мне кажется, и мышь не могла бы безнаказанно высунуть носа. Как гром среди ясного неба обрушилась страшная лавина огня, противостоять которой, казалось, не могла бы никакая сила…»

Прорвав три линии немецкого кольца, советская колонна бегом форсировала реку Танев и направилась на юг. Она вела значительную группу польских партизан, которые отделились от своих отрядов, а также некоторое число местных жителей из окрестных деревень, которые прятались в лесу.

Гул выстрелов был слышен и в глубине пущи, где колонна майора Калины отдалялась от места спасительной схватки. Майор собрал командиров на совещание.

«Собравшись вокруг брички, на которой сидят инспектор и ротмистр Меч, мы ожидаем приказов, — пишет поручник Вир. — Нас удивляет тревога, которую мы слышим в словах обратившегося к нам инспектора. Он производит впечатление человека, который только сейчас понял, что слишком серьезна грозящая нам опасность и что только он несет ответственность за то, что вот-вот произойдет, и в этот момент, ощутив свое полное одиночество, — сломился».

Решено было отложить все до утра.

Было еще темно, к тому же начался дождь, около брички командиров разожгли костер. Майор Калина вместе со своим заместителем лично приступил к сожжению архива и переписки инспектората.

«Вокруг, опустив головы, стоят офицеры и солдаты, устремив неподвижный взгляд на костер, — вспоминает подпоручник медицинской службы Кораб (Збигнев Крыницкий). — И кажется, что у всех в голове навязчивая мысль: «Не конец ли это?»

Инспектор принял решение: отряды, избавившись от обозов, залягут в глубине пущи в болота и будут пережидать облаву. Может быть, немцы не захотят углубляться в непроходимые топи, может быть, не заметят людей… В четвертый раз после 18 июня майор отверг предложения и даже резкие, полные отчаяния просьбы своих подчиненных позволить им пробиваться ив окружения с боем.