Сорок одна хлопушка

В полдень жена Хуан Бяо позвала нас с Тяньгуа на кухню и подала блюдо свиных фрикаделек, суп с окороком и белой тыквой и корзинку пирожков. Сестрёнка Цзяоцзяо тоже ела с нами. Было душно, к тому же пол-утра жгли бумагу, и от дыма мне было немного нехорошо, аппетита не было. А у сестрёнки с Тяньгуа аппетит был прекрасный. Они поели фрикаделек, супа и запихнули в рот по пирожку. Девчонки друг на друга не смотрели и, словно соревнуясь, ели от души. Пока мы были заняты едой, вошёл Лао Лань. Непричёсанный, небритый, одежда в беспорядке, печальное лицо, глаза в красных прожилках. Навстречу ему подошла жена Хуан Бяо и, глядя на него глазами, полными слёз, стала заботливо уговаривать:

– Ах, президент Лань, я знаю, как вам тяжело, как говорится, один день супружества – сто дней милости, а вы столько лет прожили вместе. А ведь тётушка была ещё такой добродетельной женщиной, так что не только вам тяжело, и у нас слёзы льются без остановки. Но раз уж так случилось, что почтенная покинула нас, вы всё равно должны заботиться об этой семье, перед компанией ещё стоят такие великие дела, без вас у нашей деревни не будет надёжной опоры. Поэтому, президент Лань, наш большой старший брат, не ради себя самого, а ради нас, жителей деревни, вы тоже должны поесть…

С красными от слёз глазами Лао Лань проговорил:

– Спасибо за такую доброту, но ничего в рот не лезет. Ты покорми как следует детей, а у меня ещё много дел.

Сдерживая слёзы, он погладил по голове меня, Цзяоцзяо и Тяньгуа, повернулся и ушёл. Сноха Хуан Бяо проводила его взглядом и растроганно сказала:

– Воистину чувственный и порядочный мужчина…

Поев, мы вернулись к гробу нести караул и жечь бумажные деньги.

Во дворе собирались всё новые люди. После смерти жены Лао Ланя немецкие овчарки перестали лаять. Они лежали на земле, положив головы на передние лапы, и полными слёз глазами смотрели на людей во дворе печально и дружелюбно. Собаки понимают людей, и это несомненно. Целая толпа несла бумажные фигурки слуг и животных, пытаясь найти, куда их поместить.

Впереди выступал мастер этих бумажных фигурок, бодрый и крепкий старик небольшого роста, бегающие туда-сюда глаза, сразу видно – мастер своего дела. Череп гладкий, как электрическая лампочка, бородка из десятка волосков, как у крысы. Мать махнула ему рукой, приглашая поставить бумажные изделия рядами у западной пристройки. Бумажные лошади размером с настоящих. Белая грива, чёрные копыта, глаза цвета яичной скорлупы. Телом взрослые лошади, а по выражению глаз – жеребята, озорные и милые. Объектив камеры устремился на этих лошадей, на мастера по бумажным фигуркам, потом переместился на человечков из бумаги. Их было двое: мальчик и девочка. Мальчика звали Лайфу, девочку – А Бао.[77] Их имена были написаны у них на груди. Говорили, что этот мастер, похожий на крысу, не знал ни одного иероглифа, однако ежегодно на Праздник весны продавал торговцам на рынке добрые пожелания дуйлянь. Эти надписи были не выведены, а сфотографированы с дуйлянь других. По сути, он был талантливый художник, деятель изобразительного искусства. О нём рассказывают много, столько мне вам и не рассказать. Было ещё денежное дерево[78]

с бумажными ветвями и листьями из металлических монет с отверстиями, которые ослепительно поблёскивали под солнечным светом.

Мать ещё не распрощалась с этими мастерами по бумажным фигуркам, как в ворота вошли другие. В их облике было заметно иностранное влияние, верховодила у них девица, недоучившаяся в художественном институте, коротко стриженная, с двумя кольцами в ушах, в короткой рубашке, по сути, сшитой из куска старой рыболовной сети и какой-то тряпки, в джинсах, из которых выглядывал пупок, с потрёпанными внизу, как швабра, штанинами и двумя дырками на коленях. Эта девица всю кампанию и организовала. Её люди внесли вслед за ней лимузин «Ауди A6», громадный телевизор, музыкальный центр и тому подобное. Но это всё, считай, не диво, дивом были два бумажных человека, тоже мужчина и женщина: мужчина в европейском костюме и кожаных туфлях, лицо напудрено, губы накрашены; женщина в белой юбке с полуобнажённой белой грудью. Они выглядели как жених и невеста на свадьбе, а не фигурки на похоронах. Было очевидно, что репортёрам были значительно более интересны мастера иностранного влияния, чем мастер старой школы, они бросились их снимать и вставая на колени, и крупным планом. Журналиста интересовала съёмка людей, впоследствии он стал известным фотографом-портретистом. Бумажные фигуры заполнили весь двор. В это время Яо Седьмой привёл главного музыканта с сона[79] за поясом и буддийского монаха в старой кашье с чётками в руках, пропустил их в щель между бумажными фигурами и подвёл к матери. Мать вытерла испарину со лба и крикнула в сторону восточной пристройки:

– Старина Ло, выйди, помоги мне присмотреть за всем!