Сосед по Лаврухе

Татьянин прадед, фрейхер, то есть дворянин, был убит в 1848 году в Дрездене на баррикадах, воодушевленный идеями Бакунина. Его вдова, разоренная, лишенная всех прав из-за мужа-бунтовщика, с малолетним сыном выехала в Россию, где проживали ее не особенно процветающие и не самые близкие родственники. Зато Татьянин дед, начавший действительно с нуля, обнаружил незаурядные деловые качества, обосновался в Лефортове, где и жил, и руководил своими фабриками. Правда, к его огорчению, никто из сыновей не унаследовал отцовской хватки. Меломаны — вот кто из них получились, хотя он при жизни из всех сил тому противился. И среднего, Павла, послал в Бонн учиться юриспруденции, но тот родительской воли ослушался, в консерваторию поступил. Именно ему, Павлу Ламму, дяде Татьяниному, наша отечественная культура обязана сохранением творческого наследия великого Мусоргского, возвращением «Бориса Годунова», «Хованщины» в том виде, как было задумано автором, без «улучшений», что из самых благих намерений внес Римский-Корсаков и на долгое время узаконенных. Подобная текстологическая работа требует адского терпения, и, можно сказать, что она стала делом жизни Павла Ламма. Кроме того под его редакцией выходили сочинения Рахманинова, Бородина, Танеева, Лядова и других. Как вспоминает его племянница Татьяна, для Павла Ламма никогда не вставала дилемма: оставаться или уезжать из страны — он не мог порвать с тем, что было смыслом его существования. В его работе текстолога-музыковеда, кажется, пауза случилась только однажды и по независящим от него обстоятельствам: в середине двадцатых его вдруг арестовали по неизвестным причинам и после трех месяцев отсидки, также неизвестно почему, выпустили.

Надо сказать, что в артистической карьере Татьяны фигура дяди Павла Ламма оказалась едва ли не ключевой. Во-первых, у них был общий кумир — Мусоргский. Цикл «Без солнца» рано вошел в репертуар молодой певицы, тогда, когда на родине композитора произведение это не принадлежало к самым популярным (и поныне, к сожалению, так). Ибо некогда признали его «упадническим», «излишне пессимистичным», подобные же ярлыки изживаются у нас тяжело. Павел Ламм, как истинный профессионал, был хорошо осведомлен о положении дел в своей области, во всех тонкостях, к его рекомендациям Татьяна не могла не прислушиваться, хотя он посоветовал ей противоположное собственному вы6ору.

Случилось это в 1928 году, в Женеве, куда Павел Ламм вместе с Прокофьевым заехал на пути в Лондон, чтобы навестить семью старшего брата.

Владимир Ламм так никогда и не избавился от пережитого потрясения. По словам Татьяны, не потеря имущества, домов, фабрик, его сломила. По крайней мере, о чисто материальных издержках в семье не говорили. Да и унаследовав по старшинству отцовские владения, вкуса к предпринимательской деятельности он не чувствовал. Натура мечтательная, романтичная, он, опять же по выражению Татьяны, поклонялся России, как многие обрусевшие немцы, был отчаянный патриот. Вероятно, по причине все той же мечтательности Владимир Ламм полагал, что «неразбериха», случившаяся октябрем семнадцатого, уладится и месяца через три, ну от силы через полгода, все вернется на свои места.

Как многие из того потока русской эмиграции, он не предполагал, что расстается с Родиной навсегда. В новую почву врастать и не умел и не желал, так и умер в изгнании, душой его не приняв.

Но время шло. Семья из шести человек детей, оказавшаяся в Женеве без всяких средств, голодала. Мать, воронежских кровей, родственница тех самых «чайных» Боткиных, на чьи благотворительные пожертвования была построена Боткинская больница, продала и свои драгоценности, и дочерей. Муж же, глава семьи уединялся в своем кабинете, и под звуки классической музыки, льющиеся из граммофона, вырезал стамеской затейливый узор на мебели, которую изготовлял на продажу, но которую никто не покупал. Эта мебель, трудно определимого стиля, эдакий «рустик», смешанный с арт-ново, стоит сейчас в женевской квартире Слонимов на рут де Флоррисан. Библиотека, архив Слонима хранятся в американских фондах, лучшие экземпляры собираемой всю жизнь и задолго до возникшей моды коллекции икон (например, две из них, годуновского периода, писанные на зеленовато-болотном фоне, были приобретены чуть ли не за тридцать долларов) завещаны женевскому музею, а вот кто мебель, созданную руками ее отца сбережет? — это беспокоит восьмидесятивосьмилетнюю Татьяну Ламм-Слоним.

— Завтра надо пообедать — отличный, знаете ли, стимул! — отвечает Татьяна Владимировна на мой вопрос как же их семья, непривычная к подобным испытаниям, их преодолевала. Брат, рассказывает Татьяна, рыл могилы на кладбище Сен-Жорж. Там, кстати, похоронено много русских разных поколений и на одном из надгробий высечено кириллицей: слуга российской словесности.

Тогда, в такой трудный для семьи период, Татьяна начала петь — и шить.