Сосед по Лаврухе

Теперь, когда вудизм не преследуется, ритуальные церемонии стали уже и бизнесом, вошли в индустрию туризма. Тому, кто покупает тур, скажем, в «Клуб Мед», в Гаити выдержанный в обычном международном стандарте, помимо, например, игры в теннис, в гольф, бесплатной выпивки и прочего, еще и водистские ужасти предложат, с приворотными зелиями, в духе мандельштамовского супа-варева «из ребячьих пупков». Можете считать, что приобщились к вудизму.

Ну а если кто захочет еще основательнее подковаться, материалы имеются.

Книга, написанная Альфредом Метро, может быть самая тщательная, основательная попытка проникнуть в вудистские дебри. Уж так все там расписано, и что какой символ обозначает, и все ритуальные церемонии препарированы, разложены как в анатомическом театре. Вот только духа нет, колдовства, волшебства. Того нет, почему в это верят.

Наверно такая задача исследователями и не ставится. Ее берут на себя артисты, художники. Вот кто настоящие апологеты веры. В дух, в личность, в себя самого? Но уж тут самая что ни наесть мистика. Откуда он, этот дар берется? Гаитянская живопись — чудо покруче вудизма. Тига, Проспер, Сежурне

— вот чьи образы на гаитянских купюрах следовало бы изображать, а не генеральские. Но это ж сколько раз нужно помереть, чтобы соотечественники тебя признали?

Впрочем, в Гаити на рынке картин смерть художника отражается мгновенно: конъюнктура изменяется, можно сказать, еще до похорон, цены на работы умершего вздергиваются в два-три раза. Да что там, в десятки раз! Недавно вот в частном доме продавалась картина Сежурне — 30 тысяч американских долларов. И еще считалась, что это скромно. Работы Стивенсона Маглора, который вкалывал как конвейер (кстати, потрясающая продуктивность — тоже особенность художников-гаитянцев, знающих будто какой им отпущен короткий земной срок) недавно еще пачками, без подрамников лежали на полу в галереях, и вдруг в рамы дорогие оказались окаймлены, и цены выставлены — ну те самые, что ему и положены. Не по гаитянским уже меркам — по мировым. Причина тут не в признании: что талантлив — слепому было ясно. Но требовалось еще и помереть. Всего-то.

А пока живут — работают как заведенные, что отмечается и в популярных книжных сериях о разных странах: гаитянские художники, там говорится, работают «фул тайм». Мне довелось быть тому свидетелем. Видела еще не просохшие картины Проспера, — в книге Родмана он назван доминантой группы Сан-Солей, а в книге Юрбона «Тайны водизма», его работы даны как иллюстрации к этим тайнам, — что называется, с пылу — с жару, и этой свежей продукцией все стены ангара в Кенскоффе были завешены. Какую же надо иметь просто даже физическую выносливость, чтобы так вкалывать. Что же до остального — тут явно не обошлось без колдовства. Такая мощь воображения, бесконечное разнообразие деталей, любовно, с явным наслаждением выписанных — да что по сравнению с этим все вудистские заклинания! Хотя если Просперу они помогают

— пусть. Полотна его и вправду дышат, несут в себе заряд. Мироздание, наверное, он ощущает и как реальнейшую в каждой своей клеточке плоть, и как мистерию, завихрение духа. Словом, настоящий артист, в котором и божественное присутствует и дьявольское, чертовское.

Снимая со стены ту работу, что мы выбрали, Проспер, обернувшись, сказал: холст вправду хороший, добротный. И улыбнулся. Если бы не эта улыбка, не выражение глаз, совершенно бесхитростное, мы бы не поняли, что он имеет виду именно холст — как холст! Как материал, орудие производства. А что на холсте? — да так, пустяки… Из ряда тех «безделиц», что пушкинский Моцарт между делом сочинил и показал Сальери.

Когда этот материал готовился к печати, пришло известие о смерти Проспера Пьера-Луи.

1997 г.

Большой зал

Большой зал консерватории всегда отличался особой атмосферой, которую создавали не только выступающие в нем артисты, но и посетители. Когда сейчас вспоминаешь лица, возникает блистательный ряд — честь и слава нашего отечества, самый драгоценный культурный его слой. Наверно, они посещали и театральные премьеры, но в Большом зале держались иначе: свободней и вместе с тем строже, и праздничнее и скромней. Там не было принято наряжаться, поддаваться дешевой экзальтации. Там на равных чувствовали себя и знаменитости, и студенчество, и старички-пенсионеры, выкрикивающие «браво», «бис», не жалевшие для аплодисментов ладони. Безбилетное же студенчество сносило хлипкий милицейский кордон, а, бывало, нешуточно рискуя, пробиралось в Большой зал по крыше. Удивительно, как еще выдерживал амфитеатр такой, не учтенный в проекте, дополнительный груз. Но это тоже была традиция Большого зала — безбилетных не преследовать. Коли пробрались, пусть слушают. И они слушали, не дыша, замерев.