Сосед по Лаврухе

Какой-нибудь кооператив это наше национальное достояние может запросто откупить. И устроить там ресторан, кегельбан, мало ли… А что, он ведь, Большой, рассыпается на глазах. Но наших «патриотов» больше заботит, как бы иностранные фирмы туда не влезли, и, не дай бог, не отреставрировали бы, скажем, фасад по своему вкусу.

Критические стрелы летят нынче в Большой, будто желая добить и без того израненного Слона. Он превращен в мишень, и сами его размеры позволяют попадать и неумело целясь. Да, это Слон из зоопарка, не приученный к свободе, к существованию в джунглях (помните, так именовался у нас капитализм, то бишь рыночные отношения) и искать самостоятельно себе прокорм не привык. Но брошенный своими надсмотрщиками, оголодав, он оказался вынужденным сам искать себе пищу, чтобы не погибнуть. Большой не хочет умирать. И его руководство, дирекция ищет способы выживания в новых условиях. Ошибки тут возможны, их даже не может не быть. Но Слон уже еле на ногах держится, и не надо его дополнительно травить, загонять а яму.

Генеральный директор Большого театра Владимир Коконин вдосталь уже нахлебался и от ревнителей традиций Большого, и от тех, кто желает его сокрушить как ставленника системы. Да и вниманием прессы, не всегда к тому же квалифицированным, Коконин, как мне показалось, тоже умучен. Поэтому не буду пересказывать в подробностях наш с ним разговор. Суть его: коли государственные структуры не в силах больше театр поддерживать, так пусть хотя бы не грабят, не отчисляют в бездонную, как опыт показал, казну то, что Большой сам зарабатывает и что ему только и должно принадлежать. Пусть хотя бы дадут залатать дыры — в прямом смысле. Знаменитый золототканый занавес Большого театра совсем износился, не замечали? Да и в кабинете у генерального директора обивка на мебели посеклась. Среди «остатков былой роскоши» Коконин с командой придумывают, как из нищеты выкрутиться, и если помочь не можете, так хотя бы не мешайте. Но помните, что нигде в мире театры, подобные Большому, без дотаций, государственной поддержки, не обходятся. Если мы сумеем выжить, сохраниться как цивилизованная страна, Большому необходимо будет помогать — и щедро.

Но материальная сторона хотя и существенна, тем не менее не все в жизни решает. Тем более в жизни творческой. Вот и зарубежные гастроли выгодны, конечно, но рвутся туда наши артисты еще и потому, что там они получают то, без чего их труд, их жизнь лишаются смысла.

Тот же Коконин рассказывал о гастролях Большого в Японии, давнишних и прошедших вот-вот. Убийственный для нас контраст: японцы, люди иной культуры, иного воспитания, отличного от Европы, России, сумели в поразительно короткий срок овладеть русской музыкальной классикой, сделаться ее знатоками. Поначалу воспринимали нашу оперу ну разве что как экзотику, и когда еще раз Большой приехал, публика в зале сидела с партитурами! А что с нами, с нашими гражданами произошло, во что мы обернули тоже самое время?

Одна моя знакомая, из тех, кто считает, что прежде и морозы были крепче, и лето жарче, и, надо признать, позицию свою отстаивает вполне аргументированно, после последнего своего посещения Большого оказалась просто сломленной. Шел «Онегин». И вот в сцене, где он впервые на сцене с Ленским появляется, в зале — ни единого хлопка. А испокон века первое появление героя, кто бы его его не исполнял, непременно отмечалось аплодисментами. Тут же — мертвая тишина. Для моей знакомой это было — конец, одичание, варварство, утрата каких бы то ни было ориентиров. Сама она принадлежала к поколению, на которое, как на пример, могли равняться японцы.

Но не мы. У нас это поколение исчезает, не оставляя преемников.

Борис Александрович Покровский знает Большой с 1925 года, тогда еще не как режиссер, а как завсегдатай галерки. Оттуда, с верхотуры, началась его страстная к Большому любовь. Галерка знала, слышала все. Именно там собирались знатоки — студенчество, служивая интеллигенция. И в семье Покровских, небогатой, покупали абонемент, а кто на спектакль пойдет решал жребий. Дешевых мест не стыдились, зато вот если бы кто захлопал невпопад, его бы зашикали: позор! В этом тоже было отличие Большого — в сочетании демократичности с элитарностью.

Все прошлые годы Большой воспитывал в зрителях уважительное к себе отношение. Точность начала его спектаклей славилась, и в поговорку вошло: можно и опоздать, ведь не в Большой идем… И даже в войну, когда спектакль прерывался сообщением о бомбежке, с адресом ближайшего укрытия, в валенках, скажем, никого не пускали. И это не только не встречало сопротивления, а воспринималось с благодарностью: люди сознавали, что если ты не способен праздник оценить, значит, ты его не достоин.