Соседи

По воскресеньям хиляк надевал фартук и принимался колдовать за кухонным столом — пек пироги и печенье, стряпал затейливые соусы для мяса. На весь дом разливались соблазнительные запахи пряностей и трав, которые он использовал для своей стряпни.

Мама не ходила на работу, она родила двух близнецов, двух девочек — Таню и Наташу — и по целым дням возилась с ними.

Бабушка и Валерик жили словно бы на льдине в этой веселой шумной семье, в которой хиляк с каждым днем забирал все больше власти.

Девочкам исполнилось полтора года, когда хиляк сказал:

— По-моему, надо бы вот что предпринять... — так обычно он начинал все свои предложения. — Надо предпринять вот что — перестроить все в доме, переселить Валерика и бабушку в одну комнату, в его светелку, а за счет бабушкиной спальни значительно расширить детскую.

Бабушка не стала с ним спорить:

— Мне все равно недолго осталось...

Но Валерик возмутился:

— У меня светелка чуть больше скворечника, и тебе, бабушка, трудно будет взбираться по лестнице наверх...

— Ладно, осилю как-нибудь, — сказала бабушка и снова повторила: — Недолго осталось, чего там...

Две кровати не помещались в светелке, Валерик уступил бабушке свой диванчик, сам стелил себе на полу, бабушка не жаловалась, а, напротив, уговаривала Валерика:

— У людей еще хуже бывает, ничего, мы же с тобой свои, вдвоем нам не тесно...

Если бы не бабушка, Валерик перестал бы ходить в школу, порой до того неохота стало сидеть за партой, раскрывать учебники, писать классные сочинения, решать задачи. «К чему? — думал Валерик. — Кому я нужен? Кому какое до меня дело?»

Плевать ему на хиляка, на то, что хиляк не любит его, он и сам терпеть не может хиляка, но мама, мама...

Кажется, еще совсем недавно они вместе ходили по грибы, и она, румяная, повязав темно-золотистые свои волосы косынкой, смеющаяся, обняла его, прижалась горячей щекой к его щеке:

— Сыночек, — сказала. — Ты у меня один-разъединый остался, мы с тобой никогда не расстанемся.

От мамы пахло свежими грибами, пудрой, немного одеколоном, он потерся носом о ее нос, сказал насмешливо:

— Ладно, никогда так никогда.

Не хотелось признаться, что тронули его мамины слова и вся она, выглядевшая очень молодой, чуть ли не намного старше его самого...

Слова рвались с его губ, самые нежные, самые добрые, хотелось сказать: «Да, мы с тобой никогда не расстанемся, мы всегда будем вместе, ты да я, конечно же, как же иначе?»

Они ходили с мамой в кино, и Валерик гордился, когда видел, что на его красивую, молодую маму смотрят прохожие.

Иногда они возвращались из кинотеатра домой, мама вместе с Валериком обсуждала фильм и подчас казалась совершенной ровесницей его, словно бы училась в одном с ним классе.

И вот прошло не так уж много времени, а мама вдруг переменилась. Не обращает на него внимания, не интересуется, как он учится, как проводит время.

Бабушка уговаривала его:

— Пусть. Не огорчайся, в жизни и не такое бывает.

— Я знаю, — говорил Валерик. — Ясное дело, в жизни и не такое бывает.

— Ничего-то ты не знаешь, — вздыхала бабушка.

На лето Валерик отправился в пионерский лагерь. За эти месяцы получил два письма от бабушки и одно от мамы. «Все хорошо, — писала бабушка. — За меня не беспокойся». А мама писала, что сестренки уже ходят вовсю, за ними все время нужен глаз, и она не успевает уследить, и потому пусть он не обижается, что она ему пишет нечасто.

Почерк у мамы был неожиданно детский — неровный, с круглыми буквами. Валерику не приходилось раньше получать от мамы писем, и он по нескольку раз перечитывал немногие строчки.

Вдруг осознал, что любит маму. Любил и будет любить, несмотря ни на что. И в самом деле, плевать ему на хиляка, ни один хиляк в мире не сможет встать между ними и поссорить их друг с другом...

Вечером, когда в комнате все спали, он спросил Славку Большукова, лежавшего на соседней кровати:

— Ты свою мать любишь?

— А как же, — сказал Славка.

— Я тоже свою люблю, — сказал Валерик.

— Зато она тебя не очень-то, — вымолвил Славка.

— Неправда! — воскликнул Валерик, но Славка настойчиво повторил:

— Не очень-то она тебя, нет, не очень...

Славкино лицо смутно белело на подушке.

— Твоя мать бесхарактерна, как мать Давида Копперфильда, — продолжал он, щеголяя своей начитанностью, — а хиляк, — с легкой руки Валерика Славка тоже звал его отчима хиляком, — а хиляк нечто среднее между Урией Гиппом, Мордстоном и Смердяковым.

Валерик хотел спросить, кто такой Мордстон, но злость до такой степени захлестнула его, что он уже не помнил себя и со всего размаху ударил Славку по голове.

Потом спрыгнул с кровати, убежал. Битый час ходил вокруг по опушке ближнего леса и все думал о Славке, который, должно быть, сильно недолюбливал его мать, о хиляке и Мордстоне, на которого он похож. К слову, кто же он такой, этот самый Мордстон?