Сошедшие с небес

К тому времени, как он закончил молитву, борясь с желанием соскользнуть в сон, он решил, что пора занять свое место в конце очереди. Встал и протиснулся мимо коленопреклоненных прихожан, уже принявших причастие, старясь не потревожить их.

Оказалось, что он весь дрожит и спотыкается на каждом шагу.

Один за другим его единоверцы-католики принимали на язык облатку, и Майерс слышал повторяющиеся знакомые слова, словно напев: «Тело Христово», — и ответ: «Аминь». Наконец сам Майерс стал перед священником, облаченным в белое и осторожно державшим двумя пальцами облатку Святого Причастия.

Но священник словно не видел Майерса и неподвижно стоял, глядя сквозь него, как через стекло. Майерс медлил, ладони его были сложены, а рот открыт, язык слегка выдвинут, чтобы принять евхаристию.

Священник по-прежнему не сделал в его сторону ни одного движения, лицо его выражало замешательство, словно он пытался понять, почему не подходит человек, стоящий за Майерсом. Майерсу казалось, что эта заминка длилась многие часы — и, наконец, он отошел прочь, слишком испуганный, чтобы хотя бы попытаться принять причастное вино, которое раздавал стоящий рядом дьякон: вдруг и здесь повторится то же самое?

Он вернулся к своей скамье в состоянии полного смятения, гадая, не смотрят ли окружающие на него с любопытством. Получить отказ в Святом Причастии! Но никто не обращал на него внимания.

Никто не смотрел исподтишка, никто втайне не хмурился озадаченно, никто не проявлял ни интереса, ни неловкости. Как будто никакого инцидента не произошло.

— Господь с вами, — нараспев произнес священник.

— И с духом твоим, — был ответ.

— Да благословит вас всемогущий Бог-Отец, и Сын, и Дух святой… Месса окончена, идите с миром.

Глаза у Майерса закатывались, веки пытались сомкнуться сами по себе. Для поддержки он ухватился за спинку передней скамьи. Он чувствовал, что если бы принял причастие, то рискнул бы уснуть, — но не теперь. Только не без благодати. Он не мог противостоять этому кошмару без благодати.

Затем, когда священник и остальные торжественно удалились, прихожане зашевелились и начали покидать храм.

Майерс просто сидел, сжимая в руках черный молитвенник и глядя на статую Богоматери с безнадежностью в глазах. Все было так, словно он искал утешения у кого-то, кому глубоко доверял. Он искал поддержки, а к нему отнеслись как к чужаку. Наконец он поднялся на ноги и вышел из церкви, забыв перекреститься.

Он зашагал прочь от храма так быстро, как мог. Снаружи было очень темно, и белая полная луна поднялась над готическим храмом. Его симметричные башни отбрасывали длинные тени поперек улицы. Кожа Майерса была столь бледной, что он воображал себя порождением луны, а не одним из рода человеческого. Казалось, он просто бродит среди людей.

Ему пришла в голову мысль посетить торговца наркотиками, и только сделав этот крюк, он вернулся к себе на квартиру. Путь занял дольше, чем Майерс ожидал. Два автобуса проехали мимо него, стоявшего на остановке по требованию, хотя он отчетливо махал их водителям рукой, требуя остановиться.

Чтобы отвлечься от событий, ошеломивших его, он сел просматривать свои бумаги. Это было полное собрание его попыток писательства за последние пятнадцать лет. В первые годы Майерс питал смутную мечту зарабатывать этими трудами и даже радовался публикациям в журналах, которые никто не читал. Лишь позже он обнаружил, что предпочитает писать для себя, а не для сомнительного удовольствия видеть свои странные опусы напечатанными. Ему нравилось мечтать над ними, писать только когда приходило вдохновение — что бывало нечасто. Полуоформленные отрывки и зачины либо уничтожались, либо входили в более длинные сочинения, которых, впрочем, было немного. Майерс любил избавляться от работ, которыми был недоволен.

Иногда он даже гадал: может быть, он пишет лишь для того, чтобы можно было уничтожить результаты.

Как ни пытался Майерс сосредоточиться на разложенных перед ним листах бумаги, вскоре веки его начали тяжелеть все сильнее и сильнее. Мириады слов ничего не значили для него, словно это был чужой язык, который он не мог расшифровать. У него было странное ощущение, что записи защищают себя от него (и дело вовсе не в том, что крайняя усталость заставляла слова расплываться перед глазами), чтобы их не постигла та же участь, что многие из его неудачных работ. Эта мысль потрясла Майерса. Он начал наугад откладывать листы в сторону, а потом сжигать их в кухонной раковине. Почерневшие, скорченные останки бумаги он растирал между пальцами, прежде чем смыть.

Затем он решил испытать новое средство для бодрствования. Во время крюка, предпринятого после мессы, Майерс купил таблетки у тощего прыщеватого юнца, которого неизменно можно было найти на углу пивнушки вблизи от Стэмфорд-Хилл. Майерс знал его лишь в лицо, но был знаком с другими, кто уже имел дело с этим торговцем. Упоминание их имен и вид приготовленных банкнот рассеяли сомнение юнца.