Сошел с ума

— Веди себя достойно в свой последний час.

Сырой скинул одеяльце, спрыгнул с кровати. Стройный, загорелый, весь сотканный из сухожилий и мышц. Ничего нигде лишнего. Кто бы мог подумать, что он сохраняет себя в такой форме. Длинный, глубокий, старый шрам на боку. Шелковые алые трусики. Он и мысли не допускал, что Трубецкой осуществит свои угрозы. Я тоже в это не верил. Слишком все происходящее напоминало киношную игру. Вдобавок, несомненно между ними существовал некий тайный сговор, подкрепленный некими обязательствами, которые нельзя нарушить. Сговор крупных хищников, защищающих каждый свою территорию, но не жизнь.

Гуськом пошли по коридору, в отдалении плелся Толяныч, человек-скала, обвешенный пулеметными лентами. Идти пришлось недолго: шесть лестничных пролетов, узкий, освещенный люминесцентными лампами коридор, тупик с обитой дерматином широкой дверью. Спускались в таком порядке: Игнат Семенович в алых трусиках впереди, за ним, на расстоянии вытянутой руки — Трубецкой с тростью, и я — замыкающим. Только раз, обернувшись, Сырой процедил:

— Лучше бы наверху потолковали. Там хоть тепло.

— Все учтено могучим ураганом, — ответил Трубецкой.

Что он подразумевал, я не понял. Видимо, какая-то японская цитата.

Спортзал — словно склад гимнастического оборудования. Все, что дружественный Новый Свет придумал для накачки мышц, было здесь свалено в кучу. Вообще, не мной замечено, у наших богатеев страсть к тотальному разрушению и грабежу сочетается с милой дамской привычкой загромождать пустое пространство всевозможной никому не нужной рухлядью. Лишь бы блестело и лишь бы — фирма. И здесь среди всяческих спортивных снарядов, измерительных приборов, тренажеров, массажеров и прочего в том же духе сразу бросались в глаза две совершенно неуместные здесь вещи: искусственный фикус почти под потолок и электрический пивной бар, украшенный фаянсовой панелью, на которой смелый американский всадник несся куда-то вдаль с безумным видом, сжимая в руке безразмерную пачку сигарет «Честерфильд». Однако в центре всего этого бедлама, освещенного потолочными светильниками, оставалась свободная полянка, пригодная для того, чтобы несколько человек могли посоревноваться в перетягивании каната. В воздухе плавал запах залежалого тряпья.

— И что теперь? — усмехнулся Сырой. — Разобьешь мне голову своей палкой? Но зачем было все-таки сюда переться? Это можно было сделать и наверху.

Трубецкой не ответил. Закрыл дверь, раскидал ногами тренажеры и массажеры, освободив и укрепив высокий черный стул с металлическими подлокотниками.

— Садись сюда, Мишель. Будешь судьей.

— Что же я буду судить?

— Показательное выступление. Последнее в сезоне. Наемный палач против озверевшей жертвы. Ты готов, Сыренький?

— Не смеши! Я не буду с тобой драться!

— Почему?

— У тебя палка. Я знаю, как ты ею работаешь.

— Ты не понял, Сырчик. Палка будет у тебя. Вот, лови! — Трубецкой кинул трость, которую Сырой поймал на лету.

— И еще вот это, — Трубецкой щелкнул кнопкой, и в руке у него вытянулось жало длинного ножа. Нож, брошенный в воздух, Игнат Семенович, изогнувшись, схватил за рукоять. Восседая на своем удобном стуле, я почувствовал, как вспотели ладони. Противников теперь разделяло метра три-четыре, но Сырому ничего не стоило развернуться и пронзить меня ножом насквозь. Оставалось надеяться, что пока ему было не до этого.

— Ну как, шансы равны? — спросил Трубецкой, самодовольно щурясь.

— Ты так в себе уверен, Эдичка?

— А ты в себе разве нет? Ты же два года занимался у Залманова. Потом, правда, вы зачем-то отпилили ему голову. Какой все-таки у тебя беспокойный характер, Сырчик.

— Залманов меня шантажировал.

— Ну что ж, больше тебя никто не будет шантажировать.

Получив в руки палку и нож, Сырой заметно приободрился. Как бы проснулся окончательно. Движения сделались пластичными, в темных глазах заплясал вызов. У меня еще достало хладнокровия, чтобы оценить его звериную красоту.

— Послушай, Труба, мир не так велик, как тебе кажется. Уйдешь из Москвы — достанут хоть в Бразилии. Давай потолкуем. Может быть, найдем какой-нибудь выход.

— Я его уже нашел. На тебе слишком много грехов, пора платить. И потом, ты обидел моего друга.

— Которого? Вот этого?! — в неподдельном изумлении Сырой обернулся ко мне. На мгновение мы соприкоснулись взглядами. В его глазах, шальных, как ночь, я прочитал приговор не только себе, но всему сущему. Я попытался улыбнуться, но ничего не вышло.

— Чем же он хуже тебя? — спросил Трубецкой. — Тем, что прочитал много книжек и ничего в них не понял? За это ты так его изукрасил?

— Эдик! Хочешь, сделаю из него шашлык и сожру? Это тебя успокоит?

Он стоял боком ко мне и боком к Трубецкому, но, заканчивая фразу, незаметно наклонился вперед. Мне показалось, вдруг начал падать, но он не падал, а в яростном, сверхъестественном броске полоснул ножом по Трубецкому. Промахнулся на дюйм, Трубецкой отклонился. Черный блейзер на его груди, тронутый лезвием, раскрылся, как лепестки тюльпана.

— Ты в отличной форме, Сырчик, — похвалил Трубецкой. — И чего было так долго тянуть.