Сошел с ума

Вместо того чтобы покаяться перед справедливо возмущенным отцом, Катя, естественно, перешла в наступление:

— А ты сам?.. И вообще, прошу тебя, перестань говорить со мной в таком тоне!

— В каком же прикажешь говорить? Радоваться твоему очередному безумству?

— Папа, я люблю его!

— Это как раз понятно, но…

— Я люблю его по-настоящему!

В ту же секунду я понял, что она не врет. Ее зрачки расширились, в них открылась бездна, куда не хотелось заглядывать.

— Но… — пробормотал я. — Но как же Антон? Да и…

— Антону я позвонила. Он в курсе.

— Ты сказала ему, где ты?

— Да. С разрешения Эдуарда. Папа! Папочка! Тебе плохо?

Вряд ли этим словом можно было определить то, что я чувствовал.

— Значит, вот как… Ты его любишь… А он тебя?

Вопрос был курьезный, но Катя ответила с абсолютной серьезностью. При этом выражение туповатого глубокомыслия на ее лице (от матери) приобрело масштаб солнечного затмения.

— Видишь ли, папа, он еще не совсем разобрался.

— Это он так сказал?

— Да что ты! Разве он скажет. Ты же его знаешь. Отделывается шутками. Но я чувствую, его очень тянет ко мне.

Слушать такое было выше моих сил.

— Ты уже спишь с ним? В шутку, я имею в виду.

— Папа!..

— Ладно, все ясно. Мое-то какое в сущности дело. Взрослая, замужняя женщина. Развлекайся.

В тот же день пожаловался Полине. Гуляли втроем по тенистой переделкинской улочке. Мариночка сидела у меня на плечах: знак особого расположения.

— Зачем ему это, Поля, скажи, зачем? Эта всеядность, неразборчивость. Не принимаю.

— Он в первую очередь самец, мачо. Потом все остальное. Разве ты не понял?

— Но это неприлично, в конце концов. Здесь ее отец… И потом, ты не допускаешь, девочка может увлечься, будет страдать. Что мне прикажешь делать в таком случае?

— Оставь, милый, — оборвала довольно резко. — Неужто ты впрямь придаешь значение таким пустякам? Короткий летний роман. Прекрасное воспоминание. Никто не внакладе.

— Вы про дядю Эдю говорите? — подала сверху голос малявка. — Он красивый. Я тоже в него немного влюбилась.

— Вот видишь, — сказала Полина. — И Мариночка влюбилась. И твоя Катя влюбилась. Все влюбились в доброго дядюшку Эдю. Ничего страшного. Но тебе, пузырик, я все же посоветовала бы вести себя скромнее.

— Я только два раза с ним поцеловалась, мамочка, — успокоила девица.

Навстречу нам попался прогуливающийся поэт Н., напыщенный и важный. Он отрешенно что-то мурлыкал себе под нос, возможно, новый гимн России. Рядом вышагивала девчушка в крохотных шортиках и с микроскопической алой полоской ткани на пышной груди. Поэт был примерно моих лет, к тому же годы непрерывного питья и творческих усилий наложили на его чело пергаментный, могильный оттенок; но если бы кто-то решил, что поэт гуляет с внучкой, он бы здорово опростоволосился. Девчушка была из тех, кто смолоду не боится обжечь свои крылышки, если есть ради чего.

Когда мы поравнялись, я вежливо поздоровался, но поэт даже не кивнул. И не потому, что был невежей. Он во все глаза, не стесняясь молоденькой подружки, пялился на Полину и попросту меня не заметил.

— Кто это? — спросила Полина. Я назвал фамилию поэта, род занятий и количество наград, которые он получил у новой власти.

— О! — воскликнула Полина. — Тогда я должна взять у него автограф.

Поэт чуткой спиной услышал ее, развернулся на сто восемьдесят градусов и направился к нам. Осанка, манеры — все в нем изменилось за эти годы, кроме улыбки. Униженно-наглая, близкая к оскалу, улыбка по-прежнему выдавала старого, опытного интеллектуала-халявщика. Леня Голубков на уровне кремлевской кормушки.

— Извините, мы, кажется, знакомы?

Память у таких людей цепкая, и мое лицо все-таки ему что-то напомнило, судя по тону, неприятное.

— Ни в коем случае, — успокоил я.

— Но, кажется, ваша дама…

Такие люди бросаются на добычу мгновенно, повинуясь невнятному импульсу, исходящему из ненасытного чрева.

— Конечно, конечно, — я старался быть любезным, хотя ситуация меня, естественно, коробила. — Моя дама ваша искренняя поклонница. Собирается попросить автограф, но робеет.

Мариночка сверху зачем-то предостерегающе постучала меня кулачком по темени. Брошенная поэтом девчушка нервно озиралась, тряся алыми грудками.

— Почему же робею, — проворковала Полина. — У вас найдется чем писать, дорогой поэт?

— А как же! — Н. извлек из кармашка шорт шариковую ручку невиданного изящества, будто хрустальную.

— Распишитесь прямо здесь, — Полина протянула руку и ткнула пальчиком чуть ниже локтя. Поэт, одышливо сопя, старательно вывел какую-то закорючку на нежной коже, при этом его пергаментное лицо окрасилось зловещим цветом недалекой апоплексии.

— И я хочу! И я хочу! — завопила Мариночка. Полина тоже раскраснелась.

— На этом месте, — сказала самым вкрадчивым своим тоном, — сегодня же попрошу сделать наколку.

Впервые я увидел, как поэт Н. смутился. Вообще-то, в моем представлении он мог утратить самообладание лишь в том случае, если кто-то напоминал ему о денежном долге.