Сошел с ума

Под разгоревшийся спор я мирно задремал. Во сне ко мне явилась Полина. Мы безгрешно обнимались на скамеечке в каком-то глухом сквере, и мне было хорошо. Во сне случилось так, что я опять был молод. Это меня не удивило. В сущности, я и не старел никогда. Напротив. В двадцать лет, помнится, я был более серьезным и разумным человеком, чем в нынешний период. Замышлял много прекрасных планов, которые, правда, так и не осуществились. Нынче никаких планов давно у меня нет, только и мечтаю, как скоротать день до вечера. Зато дни убыстрились, легко отщелкиваются один за другим, будто в счетчике пахана. Свидание с Полиной оборвалось внезапно. Сзади к скамейке подскочило гориллообразное существо, приподняло меня за шиворот и, дыша перегаром, протявкало: «Как, сучонок, сто ампер будет не слабо?!»

Проснулся в поту, в ужасе, все еще дергаясь, как на проводе. В комнате солнце, полоумных нету, зато в ногах кровати сидела Зинаида Петровна и с жалостью меня разглядывала. Шевельнулся, приподнял головку — хрупкий стерженек под сердцем повис на тончайшей нитке. Скоро сорвется, раскрошится.

— Скоко можешь денег дать одному человеку? — спросила Зинаида Петровна. Сфокусировав зрение, понял: она пришла с добром. Солнце вырезало на лошадином, милом лице две глубокие складки от носа к губам. — Чего, Миша, уже язык не ворочается?

— Какому человеку?

— Который подмогает.

— В каком смысле подмогает?

— Вытянет тебя отсюда.

— Такому человеку, — сказал я убежденно, — отдам все, что имею. Всю наличность.

— Ему надобна твердая цифра.

Отношение к деньгам после дружбы с паханом было у меня легкомысленное, но все же, напрягшись, я сообразил, что лучик надежды, как вспыхнул, так и потухнет, если брякну что-либо невпопад.

— Сколько он хочет, Зиночка?

— Три тысячи. В долларах.

— Большие деньги. Может, две с половиной?

Зинаида Петровна передвинулась ближе, опалило меня ее жаркое дыхание с привкусом мяты.

— Мишенька, дурачок, об чем думаешь?! Да еще разика три током шибанут, ножкой не шевельнешь, не токмо чем иным. Или про нас передумал?

Такие же глаза бывали у кота Фараона, когда он слушал скребущуюся под полом мышь.

— Ничего не передумал. Кто я такой, чтобы от своего счастья отказываться.

— Тогда готовься. К завтраму, к ночи.

Наклонилась, прижалась губами к губам. Убей Бог, если я что-нибудь понимаю в этой жизни!

Второй сеанс электрошока случился в тот день, когда было назначено спасение. Уложили на жесткий лежак, накинули сверху простынку, виски протерли спиртом. Приладили электроды. Безликий дебил в белом халате встал у рубильника. Юрий Владимирович смущенно улыбался:

— Ну что, Михаил Ильич, готов? Поплыли?

— Будь ты проклят, садист!

— Зачем так грубо? А еще писатель! Писатели, батенька мой, люди культурные, обходительные…

В глазах скопилось вожделение: он явно наслаждался происходящим. Мое ожидание неминучей судороги возбуждало его. Разумеется, он был безумен.

— Может, головку повыше поднять?

У меня хватило достоинства промолчать.

— Ну как знаете… — наконец сделал знак помощнику, тот потянул ручку вниз.

…Удивительно, но в этот раз почудилось, что вовсе не терял сознания. Не было ни боли, ни тоски. Раскололся небесный купол, и я, выброшенный высоко под облака, с удивлением разглядывал сверху земную твердь. Чудесная, волнующая открылась картина. Зеленый бескрайний ковер, испещренный прожилками рек, утыканный светящимися плошками городов; трепетное мерцание воздушных струй, сквозь которые я птицей, камнем с огромной скоростью несся вниз, ничуть не опасаясь разбиться. Голова кружилась, как после первой рюмки. Полет длился бесконечно, я был свободен, одинок, и это было такое состояние, когда ничего уже не хочется менять.

В какой-то запредельной точке курс движения выправился из отвесного падения в широкую огненную дугу, и, не успев понять, что полет окончен, в глухом сердечном томлении я плавно спланировал в знакомую палату, где Костя-приватизатор сидел в ногах, а пахан стоял у окна, по-наполеоновски скрестив руки на груди. Был поздний вечер, но еще не ночь, потому что свет не гасили.

— Костя, — с трудом разлепил я запекшиеся губы, — погляди, что торчит из ушей?

Костя засмеялся:

— Ничего не торчит. Так кажется. Чем-то ты доктора огорчил. Повышенную дозу ахнули. Да это к лучшему, скорее отмучаешься. Я тоже тут долго не задержусь. Пусть Геннадий Иванович один остается, раз он такой неукротимый.

— Заткнись, падла, приколю! — не оглядываясь, бросил пахан.

— А что с ним?

— Понимаешь, Миш, — Костя перешел на шепот. — Вроде он совсем свихнулся. Придумал нас с тобой опустить.

— Как это опустить?

— Ну петухов из нас сделать, как в зоне. Сначала тебя, потом меня. Или наоборот. Я не понял. Конечно, я сам немного виноват, все про баб у него допытывался, каких он любит. Вот он и перепрел. Сейчас вон сил набирается.

— Прекратить! — подал голос пахан. — Кто не заткнется, будет первым.

— Может, дежурного позвать? — предложил я.

— Я думаю, у него не получится. Он как-то проговорился, у него только на проституток встает. А дежурный, сам знаешь, всем накостыляет.