Сотрудник ЧК

— Не узнаешь? — сказал Алексей, подходя ближе. — А ты лучше посмотри, небось не чужие! Ну, узнал?.. Это, товарищ Величко, муж моей сестры, Глущенко Павел Никодимович. По показанию Федосовой — украинский националист, был членом повстанкома под Екатеринославом в прошлом году… А раньше служил приказчиком по готовому платью. К немцам подмазывался… У Маркова связным был, держал на хуторе явку. Это он адскую машину доставил Федосовой — я сам видел…

Величко занес показания Алексея в протокол.

— Ну как, будете признаваться теперь? — спросил он Глущенко.

Тот беззвучно хлопнул губами.

— Подпишись, Михалев, — сказал Величко. Алексей взял ручку, наклонился над столом. Тогда Глущенко наконец приглушенно проговорил:

— Алексей… Леша… Что же ты? Родного-то человека… Ведь так ждали тебя…

В кулаке Алексея хрустнула сломанная ручка.

— Родного?.. Контра ты! Вот я тебе покажу родного!

— Эй, эй! — крикнул Величко. — Не забываться!

Трясущимися руками, едва владея собой, поставил Алексей свою подпись и выскочил из комнаты…

А через два дня Величко пришел к нему, помялся и сказал, глядя в угол на запыленный штабель вороньковских книг:

— Там у меня сестра твоя сидит, зайди… — и, помолчав, добавил, точно преодолевая неловкость: — Между прочим, опроси, может, она знает чего.

…Постарела Катя. Появилась у нее рыхлая нездоровая полнота, в глазах дневало какое-то беспомощное покорное выражение, вокруг рта лежали привычные скорбные складочки. Увидев эти несчастные глаза и складочки у рта, Алексей почувствовал одновременно и жалость к сестре, и облегчение. В глубине души он опасался, что жизнь с Глущенко не прошла бесследно для слабой, податливой Екатерины, что и ее, дочь красного командира и большевика, он сумел обратить в свою поганую веру. Затравленные глаза сестры яснее слов говорили о том, как ей далась жизнь с мужем: жила как живется, плакала, подчинялась, не вдумываясь в происходящее вокруг нее. Было в ней что-то отупелое, усталое, какая-то забитость и тоска. Даже сидела она по-новому, приниженно горбясь, сложив на коленях большие потрескавшиеся руки, одетая в поношенную старушечью накидку.

Трудно сказать, чего было больше в их встрече — горечи или радости.

Выплакавшись, Катя рассказала, что четыре месяца назад первый раз получила весточку от отца — он был в Сибири, воевал там с Колчаком, все спрашивал, где Алексей, только она не ответила: Глущенко не позволил.

— Как же это! Адрес-то хоть помнишь?

— Забыла, Лешенька! Паша письмо разорвал, он ведь папу никогда не любил.

Ну что с нею делать! Ладно уж: знать, что отец жив, и то хорошо!

— Леша, а ты что… чекист?

— Чекист.

Катя посмотрела на него со страхом, который в ней, жене Глущенко, вызывало это слово. Потом спросила:

— А что же с ним будет, с Пашей?

— О нем забудь, — отводя глаза, сказал Алексей. И обнял зарыдавшую сестру: — Ну, брось, брось!.. Какой он тебе был муж! Тиранил он тебя. Теперь вместе будем жить, в Херсоне… Мне вот, наверно, комнату дадут. Папу найдем. Ну прошу, не плачь!

— Повидать бы… его… хоть!.. — сквозь рыдания выговорила она.

— Не к чему. Сразу надо отрезать. Ну брось, Катенька, сестренка!

Ни о чем он ее, конечно, расспрашивать не стал. Только позже окольными вопросами выяснил, что на хуторе, за свинарником, есть погребок — в нем Глущенко прятал какие-то ящики, которые привозили ему издалека…

Через четыре дня на хутор был отправлен чекистский наряд, и Катя уехала с ним. Сказала, что за вещами. Обратно она не вернулась. Прислала записку:

«Дорогой братик Лешенька, не сердись на меня, поживу пока здесь. Поплачу одна. Хозяйство тоже не бросишь. Ты уж не сердись, родненький мой!..»

Честно говоря, Алексей был даже рад этому: он отвык от сестры. Ее непрерывные слезы, жалобы на его бессердечность, просьбы помочь мужу и вызволить его из беды и полное непонимание того, чем жил Алексей, — все это отделяло его от Катерины, вызывало подчас недоброе раздражение, к которому примешивалась еще и обида за то, что она не сохранила отцовский адрес. Для Алексея это было хуже, чем предательство.

Чекисты привезли с хутора три ящика с боеприпасами…

В день отъезда Екатерины у председателя ЧК состоялось очередное оперативное совещание. Когда оно кончилось. Брокман задержал Алексея.

— Отправил сестру? — спросил он.

— Отправил.

— Посиди. Давненько я с тобой не беседовал. — Брокман сел за стол и, набивая трубочку, спросил: — Что у вас там вышло с Илларионовым?

Алексей давно ожидал этого разговора.

— Не сработались, — сказал он угрюмо.

— А кто виноват?

— Вам видней. Может, и я. Он начальник, я — подчиненный…

— Мг-м, значит, ты, — точно взвешивая его слова, повторил Брокман.

Он прикурил и, попыхивая дымком, заметил вскользь:

— Быстро ошибки признаешь… А скажи, если бы было по-илларионовски, ушел бы Крученый или нет?

— Может, и не ушел бы…