Социальный интеллект. Новая наука о человеческих отношениях

Открытие этого общего кода предвосхитил Чарльз Дарвин, который еще в 1872 году написал трактат об эмоциях, до сих пор пользующийся уважением ученых[170]. Хотя Дарвин считал эмпатию фактором, способствующим выживанию, в популярных искаженных трактовках его эволюционных идей природу преподносят как “кровавый мир когтей и зубов” (так выразился Теннисон относительно беспрестанной выбраковки слабых)[171]

. Такой образ мил социальным дарвинистам: они искажают идеи Дарвина, чтобы научно обосновать жадность.

Дарвин считал, что любая эмоция предрасполагает организм к тому или иному действию: страх побуждает замереть или бежать, гнев – сражаться, радость – обнять, и так далее. Исследования с применением нейровизуализации показали, что на нейробиологическом уровне он был прав: любая эмоция означает побуждение к действию.

Нижний путь переводит эту связь между чувством и действием на межличностный уровень. Например, если мы видим, как человек проявляет испуг – пусть даже только движениями или позой, – в нашем мозге активируется нейронная сеть страха. Одновременно с этим эмоциональным заражением возбуждаются зоны мозга, ответственные за действия, продиктованные страхом. И так с любой эмоцией, будь то гнев, радость, печаль или что-то еще. Таким образом, эмоциональное заражение не ограничивается простой передачей чувств, оно автоматически готовит наш мозг к соответствующим действиям[172]

.

Один из законов природы гласит, что биологические системы стремятся к минимальным тратам энергии. Следовательно, одновременно активируя нейроны восприятия и действия, мозг экономит силы. И эта экономия распространяется на межмозговое взаимодействие. Когда кому-то плохо, эта прямая связь восприятия с действием делает оказание помощи естественным побуждением мозга. Чувствовать вместе с человеком предполагает действовать ради

него.

Разумеется, есть данные о том, что во многих ситуациях люди более склонны помогать своим близким, чем незнакомцам. Тем не менее эмоциональная сонастройка с незнакомцем, попавшим в беду, заставляет нас помогать этому человеку так же, как мы помогли бы кому-то родному. Например, в одном исследовании испытуемые сталкивались с маленьким бездомным сиротой. И чем больше их трогала история ребенка, тем с большей вероятностью они давали ему деньги или даже предлагали временно пожить у них – и это не зависело от социальной дистанции между ними.

Стремление помогать в первую очередь подобным себе исчезает, стоит только столкнуться лицом к лицу с человеком, истерзанным болью или попавшим в настоящую беду. В таких обстоятельствах между нашим мозгом и мозгом незнакомца мгновенно устанавливается глубинная связь, которая заставляет нас воспринимать его страдания как свои – и приходить в состояние готовности броситься на помощь[173]

. А на протяжении почти всей истории человечества мы сталкивались с попавшими в беду именно лицом к лицу – нас разделяли считаные метры, а не сегодняшний арсенал удаленного общения.

Но вернемся к непростому вопросу. Если человеческий мозг устроен так, чтобы мы улавливали чужие страдания и спешили на помощь, то почему мы не всегда помогаем нуждающимся? Эксперименты в области социальной психологии предлагают множество ответов, но самый простой из них указывает на помеху в виде реалий современной жизни: между нами и нуждающимися обычно есть какая-то дистанция. На расстоянии можно “сочувствовать головой” – испытывать когнитивную эмпатию, – но прямого эмоционального заражения не происходит. Или, что еще хуже, мы можем просто симпатизировать несчастным, сожалеть об их страданиях, ни в малейшей степени эти страдания не ощущая[174]. Отношения на расстоянии гасят естественные позывы помочь.

Престон и де Вааль замечают: “Сегодня, в эпоху электронной почты, ежедневных поездок, частых переселений и спальных районов, все больше факторов работает против автоматического и точного восприятия чужих эмоций, без которого эмпатия невозможна”. Современная социальная и виртуальная разобщенность внесла аномалию в человеческую жизнь, хоть она и кажется нам нормальной. Такая обособленность приглушает эмпатию, а без нее альтруизм сбоит.