Сотворение мифа

В конце каждого «сегмента» был помещён обширный исторический комментарий. Тут несравненная эрудиция автора проявлялась наиболее впечатляющим образом, так как для объяснения того или иного летописного фрагмента или даже одного слова Шлёцер привлекал всю имевшуюся на то время источниковедческую и историографическую литературу.

Однако всё это была только «низшая», или «малая» критика, где Шлёцер выступил главным образом в качестве лингвиста и текстолога. На «высшую» критику — то есть установление достоверности известий «начальной летописи», выплавленной в горниле научной экзегетики, — у него уже не хватило сил. Само «очищение» летописного текста он довёл только до вокняжения Владимира в Киеве (980 год).

«Нестор» увенчал не только многолетние изыскания самого Шлёцера в области русского летописания, но и весь процесс изучения древнерусских памятников в XVIII веке. Впервые в российской историографии вопрос о достоверности сведений источника был увязан с проблемой происхождения текста, а методы историко-филологической критики школы Михаэлиса были предъявлены во всём блеске и на русском материале. Древнерусское источниковедение наконец могло опереться не на шаткие опоры дилетантских и полудилетантских суждений, а на прочную ступень научного метода.

Однако «Нестору» выпала странная судьба. Продолжения в русской науке он не имел. Именно его главная цель — вылущивание из летописных списков древнейшего ядра, «первоначального Нестора», — уже в первой половине XIX века будет признана недостижимой и бесперспективной. Шлёцер представлял русское летописание растянувшимся на столетия процессом бесконечного переписывания и «порчи» Несторова протографа, который один только и был достоин научного изучения в качестве достоверного источника. Летописные списки для него были звеньями одной цепи, перебирая которые (то есть сравнивая их тексты), можно добраться до исходного звена.

Русские учёные XIX — начала XX века подойдут к изучению древнерусского летописания с другого конца. Вместо поиска прототекста «Повести временных лет» (и, соответственно, пренебрежения ко всему тому, что привнесено в него «невежественными переписчиками») они займутся изучением полных текстов летописных сводов, их источников и редакций. С этим подходом и будут связаны революционные открытия в изучении истории русского летописания.

Наиболее глубокое влияние на русскую историческую науку «Нестор» окажет не своим методом исследования летописи, а двумя суждениями о начале русской истории, которые Шлёцер высказал в своих исторических комментариях к летописному тексту.

Говоря об «очищенном Несторе», нельзя было, разумеется, миновать «варяжский вопрос». И вот Шлёцер пишет, разъясняя значение слов «варяги» и «русь»: «Начало Руси — не теперь отыскано, ибо слава ещё принадлежит Байеру, — но выведено из всякого сомнения. Никто, кто только что-нибудь читал о норманнах, не может принять варягов не за кого более, кроме норманнов…».

Это категорическое заявление противоречило тому, что он утверждал в «Probe russischer Annalen» («Опыт изучения русских летописей»): «Недоказуемым остаётся, что варяги Нестора были именно шведами». Шлёцер имеет мужество не скрывать этого факта и извещает читателей, что отказывается от гипотез, которые поместил в «Опыте»: «Через 35 лет позволено себе противоречить, то есть между тем чему-нибудь ещё понаучиться».

Удивительно здесь то, что с тех пор в европейской и российской историографии не было выдвинуто ни одного нового доказательства скандинавского происхождения варягов и руси. Понаучиться чему-нибудь ещё было не у кого. Убеждая читателей в якобы не подлежащем сомнению норманнстве летописной руси, Шлёцер вытаскивает на свет Божий «свидетельство» архимандрита Киприана, «руотси», Рослаген и т. д., то есть все те траченные молью измышления шведских учёных, которые не произвели на него никакого впечатления в 1768 году. По словам самого Шлёцера, изменить своё мнение об этнической природе варягов его заставило лишь более складное изложение всех этих доводов в «Исследованиях по истории восточноевропейских народов» шведского историка Юхана (Иоганна) Тунманна (1746–1778)[172].