Соверен

Вслед за Джайлсом я вошел в кладбищенские ворота. Надгробные плиты на большинстве могил были сделаны из песчаника и изрядно пострадали от времени и непогоды. Джайлс подвел меня к единственному на все кладбище мраморному памятнику. Надпись на нем была проста:

Эдвард Ренн 1421–1486

И его супруга Агнесс 1439–1488

Покойтесь с миром

— Они оба умерли, когда я был студентом, — вздохнул Джайлс. — Моя матушка была предана отцу всей душой. Смерть его стала для нее непереносимым ударом, и полтора года спустя она последовала за ним.

— Она была намного моложе вашего отца.

— На восемнадцать лет. Отец уже был женат прежде, но брак его остался бесплодным. Жена его умерла, когда им обоим было лет по сорок. Она похоронена в склепе своей семьи. А отец женился вторично, на моей матери. И на старости лет Бог послал ему сына, то есть меня.

— Семья моего отца из поколения в поколение жила в Личфилде, — сообщил я. — Думаю, это было одной из причин того, что отец так болезненно принял мое нежелание заниматься хозяйством на ферме. Он хотел, чтобы я продолжил семейную традицию.

— А мой отец в молодости перебрался в Хоулм из Уокфилда. Так что о крепких семейных связях с этим местом речи не было.

— Памятник очень красив, — заметил я. — Мрамор всегда выглядит благородно. Думаю, я тоже установлю на могиле отца мраморное надгробие.

— Оставьте меня на несколько минут, Мэтью, — попросил Джайлс. — Я присоединюсь к вам в церкви. Поверьте, она стоит того, чтобы туда заглянуть.

Я повернулся и медленно пошел по тропе, ведущей к церкви.

Треск сухой ветки заставил меня остановиться. В тревоге я окинул взглядом деревья, бросавшие на церковный двор темные тени, но не заметил ни малейшего движения.

«Должно быть, олень», — решил я, входя в церковь.

Внутри царил полумрак, разгоняемый тусклым светом свечей. Арочные своды и потолочные балки были расписаны белыми розами Тюдоров. В боковой капелле я увидел статую Пресвятой Девы, перед которой мерцала свеча.

«Королю Генриху это не понравилось бы», — отметил я про себя.

Опустившись на деревянную скамью, я предался воспоминаниям о своем невеселом детстве и об отце, с которым так и не сумел достичь понимания; свет угасающего дня, проникающий сквозь витражные окна, постепенно слабел. Перед внутренним взором стояло лицо отца, хмурое и неулыбчивое. Да, нрав у него был суровый. Откровенно говоря, даже став взрослым, я приезжал домой без особой радости.

Дверь отворилась, и вошел Джайлс. Постукивая палкой, он вошел в боковую капеллу, осенил себя крестом, взял свечу и зажег ее от той, что стояла перед статуей. Затем он подошел ко мне, тяжело опустился на скамью, а свечу поставил на пол.

— Красивая церковь. — Он повернулся ко мне. — В детстве я прислуживал в алтаре. Как и все мальчишки, я был горазд на всякие проказы. Вместе с другими сорванцами мы частенько ловили мышей, которые лакомились церковными свечами, впрягали их в крошечные повозки, что мастерили из щепок, и выпускали в нефе.

— Мне тоже доводилось прислуживать в алтаре, — с улыбкой вспомнил я. — Но увы, проказничать я себе не позволял и относился к своим обязанностям чрезвычайно серьезно.

— Однако впоследствии вы стали убежденным сторонником реформ, — заметил Джайлс, с любопытством глядя на меня.

— Да, я был горячим приверженцем изменений в церковной жизни. Сейчас мне самому трудно в это поверить. Думаю, в стане реформаторов я оказался потому, что привык подвергать все сомнению.

— Мне кажется, эта привычка не изменила вам и поныне.

— Возможно. Раньше я сомневался в установлениях старой церкви, сейчас я подвергаю сомнению целесообразность реформ.

— Это капелла Констеблов, — сказал Ренн, кивнув в сторону боковой капеллы.

— Ее установила семья сэра Роберта Констебла?

— Да. На протяжении веков они владели здесь землями. В этой церкви до сих пор ежедневно служат мессу за упокой их душ. Кстати, во времена моего детства здешний священник тоже принадлежал к семейству Констебл.

— Среди местных жителей Констеблы пользовались любовью?

— Ничуть. Все они отличались алчностью и притесняли местных крестьян без всякого снисхождения. И Роберт Констебл был ничуть не лучше остальных. Но он умер за свои убеждения и, полагаю, искупил этим все свои грехи.

«Подобная участь неминуемо ожидает и Бродерика», — подумал я, припоминая недавний разговор с сержантом Ликоном.

— Говорят, скелет Констебла до сих пор висит на городских воротах Халла, — произнес я вслух.

— Да. Так что нам не избежать этого тягостного зрелища.

Джайлс немного помолчал и заговорил вновь:

— После смерти отца я продал ферму Констеблам. Сам я жил в Йорке и не имел никакой возможности заниматься хозяйством. Так же, как и вы. Так что, если вы продадите ферму отца, вы не должны чувствовать себя виноватым.

— Вы правы. Но мне хотелось бы сохранить эту ферму в память об отце.

Джайлс пристально поглядел на меня и покачал головой.

— На вас навалилось слишком много бед, Мэтью. Сначала смерть отца, потом покушения таинственного врага. Ведь вы сказали, покушений было несколько?