Совершеннолетние дети

Глуп Стефко, поверивший Ляле! Глуп и Уляныч, увивающийся вокруг поповны, которая обращается с ним как с кучером! Глупа, глупа, как гусыня, и она, Дарка, поверившая Данилюку! Ведь, кажется, понятно, что у фальшивой сестры не может быть искреннего брата.

Ляля доплела веночек, а Стефко так и распинается, чтобы она надела его себе на голову. Только бы коснулась им лба. Ляля и слышать не хочет об этом.

— Нет, нет… бог с вами! Орыська, а ну-ка, идите сюда! Я хочу надеть на вас венок!

Орыська (она до этого охотница) покорно подставляет голову. Ляля надевает на нее венок и вертит Орыську, словно манекен:

— Глядите!

Все посмотрели, а Костик даже причмокнул от восторга. Орыська походила на девушку с открытки.

— Мавка… настоящая мавка![4] — вырвалось у Уляныча.

Орыська сконфужена, ей очень хочется снять венок, но она не знает, как это сделать. Наконец она предлагает:

— Пусть и Дарка наденет.

— Не снимайте венок, очень прошу, он так идет вам… У Дарки светлые волосы, и ей больше пойдут васильки… Нет, нет, не снимайте…

Понятно, раз просит Данко, Орыська не снимет венок.

У Дарки заболели глаза смотреть на подругу, которая от похвал Данка таяла, как свеча на огне. Дарке не хочется видеть Данка, она поворачивает голову в противоположную сторону и натыкается на такую сцену: Софийка («дама)» приглаживает Улянычу волосы, которые треплет ветер.

В переполненную чашу собственного страдания добавляется несколько капель сочувствия к другу. Она подползает к Улянычу, шепчет.

— Я должна вам что-то сказать.

Уляныч не очень доволен тем, что надо снять Софийкину ладонь с головы, но все же поднимается и, попросив прощения у присутствующих, отходит с Даркой в сторону.

— Не верьте Софийке, она фальшивая… Она ласкова с вами потому, что вам обещали должность. Я знаю… Папа просил этого не разглашать, чтобы вам не помешала местная сигуранца…[5]

Я никому больше ни слова…

Но Улянычу в эту минуту все равно, что думает о нем сигуранца. Он с минуту размышляет, даже на лоб набегают морщинки.

— Спасибо, — не то шутя, не то серьезно говорит он, пожимая Дарке руку.

— Что случилось? Уляныч, что это значит? — раздается со всех сторон.

— Ничего… Глаголю вам: дети и блаженные говорят правду.

Уляныч возвращается на свое место возле Софийки, Дарка усаживается поближе к костру, разложенному в честь «братии».

— Ваш свитер, — Данко протягивает ей сверток, — не забудьте…

Дарка берет левой рукой сверток и вздрагивает всем телом — вместе со свитером в руки попадает записка.

Она осторожно разворачивает клочок газетной бумаги, исписанный карандашом, — это рука Данка.

«Когда все уйдут в рощу, я останусь. Ты иди с ними, а потом вернись. Хочу тебе кое-что сказать. Сделай вид, будто забыла свитер».

Наконец они одни у погасшего костра. Данко признается:

— Дарка, мне пришлось так поступить… Ляля раззвонила всем, что мы… симпатизируем друг другу, и во время прогулки все должны были наблюдать за нами… Да, ты еще не знаешь моей сестрички… Она хотела поднять нас на смех. Вот почему я сторонился тебя… Но что ты молчишь? Сердишься? Скажи, как мне выпросить прощение?

Данко берет ее за плечи, и неизвестно, как бы он стал просить прощения, если б в этот момент на выступе скалы, нависшем над ними, не раздались шаги.

Дарка поднимает глаза и чуть не падает: над их головами, словно вытесанный из камня, стоит Уляныч.

Не обращая на них внимания, он взбирается еще выше, теперь хорошо видна вся его фигура; он декламирует, словно перед ним не камни, а сотни юношей и девушек:

Юных дней, дней весны,Не стыдись, не теряй…

Ветер треплет его волосы, а он стоит с простертой вперед рукой и читает… читает… И совсем неясно, к кому он обращается — к ним или к своим уже минувшим дням.

— Данко, — вспомнил он наконец о тех, кто его слушает, — смотри не обидь эту девушку… Таких, как она, немного среди нас… — И после паузы: — Я пришел помочь вам перенести вещи, мы переходим на новое место…

Уляныч, как верблюд, взвалил себе на голову и на плечи все свертки, оставив Данку единственный груз — Дарку.

Юноша взял девочку под руку и первый раз не выпустил ее, даже когда они подошли к остальным.

Ляля, увидев этот караван, хотела сострить, но, взглянув на серьезное лицо Уляныча, ограничилась тем, что подмигнула Стефку: мол, я же говорила!

Эта прогулка поистине оказалась милым, незабываемым завершением всего, что было пережито за время каникул.

Назавтра в полдень Ляля уезжала в Вену. И когда она прибежала на перрон к самому отходу поезда в дорожном плаще и в какой-то причудливой шляпке, вся уже поглощенная мыслями о дороге, Дарка сразу почувствовала, что всему пришел конец. Да, всему. Уезжает та, что всех разыскала, свела воедино, подарила Дарке Данка, а себя — Стефку, та, что сделала эти каникулы для многих незабываемыми.

А теперь уезжает, улыбающаяся, мысленно уже не с ними. Когда паровоз перед отходом засвистел, Дарка почувствовала такую острую боль, словно кто-то вырвал у нее из груди сердце и швырнул под колеса.