Совершенные лжесвидетельства

Его путь — из двери в дверь, из улицы в улицу, из жизни в жизнь… и за ним, за ним поверх стен — чьи-то глаза, на вид незрячие, гипсовые… и за ним с рослых углов — то ли агатовые орлы ночи, то ли окаменевшие и закосневшие в девах вазы… а после — в Павловское. В прошедший дом — на побережье весны или на грани большой воды… что за разница, если — дача? Окна в последнем морозце, материал — не стекло, но сахарное тело яблока, зерно и крошка… и в печке, естественно, пощелкивают дрова, без этого нигде, никак, чтобы тоже примнился кому-то праздному — неотступный сверчок пишущей машинки, и что там еще бывает? Кто-то очень старый налетает сушеными кулачками на тесто, вдруг да выйдут пироги — или сладостные птицебулки, птицеплюшки? И фартук в муке, как в снегу, и голова в снегу, а может, в муке… А кто-то еще старше ворчит: раскрываешь нынче газету, видишь авторов этих мелких писаний — и заранее знаешь, кто о чем, можно не читать… и подробно читает, укрупнив писания — линзами очков. А он в валенках — за столом, за трудами, услаждаясь ароматами грядущих пирогов… или памятью о пирогах и сдобных пернатых с глазами изюм… и прописывает нетленку. Или практикует глухоту и молчание — указанный Герасим. Пред окном и неясным в сгущении белизны пистонным корнетом, чтобы некто всеслышащий не прояснял его фальшивые упражнения, его споткнувшиеся каденции. И недвижные руки или слепки, посуленные — будущему, кисть попирает пропорцию: аллегория Щедрость… кто-то, презрев аллегории, бросил чудные руки его на стол — придавить к бумаге пустоту… будет солнце — будет бронза. Угасший «Беломор» в углу рта — сеет пепел. И лицо его — чуть прописано, ибо полузнакомо, ибо наконец-то — настоящее… Ничего инфернального! Кроме — убежавшего моих поправок. Сейчас склонная к дальним полетам моя душа понизится — до мерзлого наличника, до остужающего наличного — и наконец-то узрит… Например, баснословную небрежность, отличившую — уроженцев лавирующего в каменных построениях города-агорафоба, чьи окна вперяются в другие окна, оставляя открытость лишь зеркалам, и — города, рассеченного рекой воздуха и рекой великой воды, ее колоколами и гвалтами… держащим вид с вершины — на длинное странствие серебра и на города в обеих далях, ночь же рассечена — толпой их огней и шелестящими течением пароходами, и таинственными кострами на том берегу… город, вставший — четырехкратно: на той и на этой стороне, и одностенный, метущийся он же — в воде, и в небе, качающемся в воде… И узрит, как разошлась земля — между гедонистом, кто ни пяди не пустит впросак и празднует — крупную форму минуту, наслаждаясь ее колоритом, разворотами, рикошетами, и — надменным, кому жизнь — не ближний свет, но — оставшееся, рассыпанное, брошенное, и во все прорехи затекают чернила, как во все проулки того города —

капели и радуги, и серебро… Да, да, да, все мои ужасные подозрения и еще ужаснее. Но, кажется, мне удалось заложить окно — за полусъеденные яблоки мороза, выкупить невидное… Можно и разморозить, да к чему состязаться с застывшими метафорами? Можно и разморозить, да вдруг построятся при его плече — не чьи-то старинные образы: папа, бабушка, тетушки, лары, пенаты, а новая прелестная молочница?

Но я помню о нем вполпамяти, я слежу много направлений — прочных и рвущихся, натянутых — и расплывчатых, начало катастрофы и линию смирения. Я слежу формирование — вечных сюжетов и умеренность их реформ, и свежесть лиц. Сколько добросовестности — в старых конструкциях! Даже если мало благотворительности… Сладок путь, каковой разделит — попутчик на легком шагу, украсивший дорогу если не духом, так — ликом! И сказал ему отец: пойди и найди себе спутника на дорогу. Пойди и встреть в путь свой ангела Рафаила… Но тот непревзойденный, кто встретился мне, положен в спутники — другой, лучшей… Лучшей Елене, и всюду — с ней, плечом к плечу на лекции и на светских полотнах: Дом кино, Театр дома — московские гости, дружеские вечеринки… Гонорарные иностранные вояжи: «Пекин», «Прага»… И стипендиальные гуляния — большие бульварные и бульварные малые… Или — на фрагменте почти весны: от метро ВДНХ до колоссов-несунов серпа и молота… и пред дымкой казенного дома, восходящего в голубых полукружьях к космосу, и пред угрозами аэродинамической трубы… Какая простая и счастливая жизнь вида! Как развивается культура перипетии! Почему для меня всегда непроницаем — центральный сюжет? Но — маргинальные, окраинные… И нигде не удалось отыскать попутчика в ангелах, ужели хожу не теми дорогами?!

И вот он появляется. Мы встречаемся в общежитском лифте — в группе снижающихся, по обыкновению, слишком поздно — до утренних занятий.

— Это все еще вы, друг мой? — кричит он мне, а лучшей Елене ручку целует. И непревзойденного М. пылко-любовно — за грудки да в объятия, пыль из дубленки выхлопывает, что за целлофан на тебе такой? Я оставил на нём нечистые отпечатки, каков срам!