Совесть короля

Согласно каталожному шифру, в ящике хранились неопубликованные бумаги, имевшие отношение к проповедям покойного епископа. В принципе ничего вдохновляющего. Ланселот Эндрюс писал четко, гладко и с похвальным знанием темы. И если он что-то выбросил, то, скорее всего, как малоценное. По всей видимости, в ящике хранились бумаги второстепенной значимости, от которых вам, если вы посвятили себя исследованию жизни великого человека, не будет никакой пользы. А вот современные методы консервации старинных документов поражали. Процедура инъекции — кажется, ее правильное название «осмос» — предохраняла старые рукописи от воздействия высоких температур и света. Правда, это означало, что бумаги можно было класть лишь друг на дружку, а брать в руки — лишь смазанными вазелином пальцами, дабы не повредить невидимый барьер. Еще эта методика помогала сохранить естественный цвет бумаг. Именно по этой причине и привлек его внимание этот ящик: оттуда торчал уголок листа, отличный по цвету от тех, которые он уже просмотрел. На вид — скорее век XVIII, нежели XVII. И ученый вновь опустился на стул — опустился тяжело и устало, хотя сам ни за что бы в этом не признался. Может, все-таки открыть ящик? Если в конце дня он скажет библиотекарю, что они ошибочно поместили один документ не туда, то это будет своего рода достижением.

Оказалось, это папка — неуклюжая, сделанная в XVIII веке версия современной папки с кармашками. В описи она значилась как «ГРЭШ». Историк, занимающийся периодом конца XVI — начала XVII века, тотчас узнал бы в этом сокращении имя «Грэшем». Судя по всему, папка вела свою историю от одной из первых попыток привести в порядок бумаги семейства Грэшемов, то есть примерно с 1780-х годов. Все бы хорошо, но, увы, несмотря на благие намерения, безвестному архивариусу явно не хватало научной четкости. Папка, безусловно, являлась частью коллекции Грэшема, однако на какой-то стадии ее переместили в собрание бумаг Эндрюса. Очень интересно, подумал он, и мысль его вновь пришла в движение. Мимо тяжелой походкой прошел библиотекарь. Сделав вид, что ничего не заметил, посетитель открыл папку.

Вот она! Знакомая бумага, какой обычно пользовался Эндрюс, узнаваемый размашистый почерк — после трех лет кропотливых трудов он читал его с той же легкостью, как и свой собственный. А потом еще несколько листков, исписанных уже другим почерком. Бумага тоже другая. Ладно, эти могут подождать. И он переключил внимание на письма, вышедшие из-под пера Эндрюса.

Шифр! Эндрюс пользовался для своих писем простым кодом — например, когда переписывался со своим другом Фрэнсисом Бэконом или когда хотел сказать что-то расплывчато-неприличное об их общем знакомом, священнике или придворном. Смышленый библиотекарь в XVIII веке заметил шифр и понял, кому тот принадлежал. Одно «но»: ключа, чтобы расшифровать код, у него не оказалось. С редкостной свободой, свойственной тому времени, библиотекарь переместил бумаги из папки «ГРЭШ» в папку «ЭНДРЮ» в надежде, что позднее кто-нибудь их расшифрует.

Впрочем, вполне может статься, что овчинка выделки не стоит: очередные придворные сплетни. И все же какое-то подспудное чувство вынудило его вынуть из собственной палки таблицу и перевести шифр на английский. Текст начинался обращением. Сидевший за столом библиотекарь принялся с шумом разбирать книги, бумаги и ящики. Он сделал вид, что не замечает этой бурной деятельности.

Милорду Генри Грэшему, первому барону Грэнвиллу и другу моего сердца.

Я уже одной ногой в могиле, мой друг, и вскоре узнаю, какой приговор вынесет моей жизни мой Создатель, в которого я верю всем своим сердцем…

Боже, неужели он читает эти строки? Ранее неизвестное завещание великого человека!.. Обращенное к одной из самых прославленных фигур того времени! Да пусть библиотекарь хоть лопнет от злости, он сделает вид, что его это не касается. Человек бросил взгляд от ключа к оригиналу, и его руки затряслись от волнения. Сжимая дрожащими пальцами дешевую шариковую ручку, он принялся выводить на стандартном листе бумаги текст — выводить нарочито медленно, хотя мысли его успели убежать далеко вперед.

…Вы спасли мою репутацию и, возможно даже, мою душу, когда забрали у меня мои пьесы и передали их Уильяму Шекспиру. Сейчас я готов признать то, что отказывался признать раньше. Они всегда принадлежали ему, хотя тщеславие пыталось убедить меня в том, будто они принадлежат мне.