Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения

Другой литератор, драматург Виктор Сергеевич Розов (1913–2004), также заканчивает свои мемуары «Удивление перед жизнью», опубликованные в 1999 году, на трагической ноте, вызванной двумя обстоятельствами: мыслью о репрессиях советского прошлого и чувством страшного настоящего. Для Розова угроза уничтожения связана с двумя враждебными силами: «диктатурой КПСС» в прошлом и «диктатурой „демократии“» в настоящем. И ему (как и Евтушенко) в сегодняшнем искусстве не хватает «духовности». И он ужасается «вседозволенностью» и «бульварщиной» сегодняшней, постсоветской литературы. И он (хотя он еще надеется) чувствует себя и своих в опасности168. Как и Евтушенко, Розов отвергает и прошлое и настоящее.

***

Подведем итоги. На закате советской эпохи многие из тех, кто взялся за перо, чтобы написать свой очерк пережитого времени, ощущали себя живущими в преддверии конца, будь то конец мировой истории, конец русской интеллигенции или конец света. Идея конца, имеющая явные или скрытые апокалиптические коннотации, стоит и за человеческими документами, и за такими культурными институциями, как «Народный архив» и биографический альманах «Лица». При этом задействованы интеллектуальные парадигмы XIX века – историзм гегельянского извода и утопические идеи Николая Федорова, попавшие в обиход конца XX века при посредничестве профессиональных историков культуры. Старые парадигмы пополняются новыми смыслами. Так, XX век принес и пафос противостояния тоталитарной политике уничтожения личности (об этом пишет редактор альманаха «Лица» Александр Лавров), и следы советской идеологии (идея прописки в истории или утопизм «тотального» сбора информации обо всех живущих, заметные во фразеологии директора «Народного архива» Бориса Илизарова). Глядя в будущее, некоторые думают о современной науке и о технологических возможностях интернета в деле тотального и вечного сохранения памяти. Думаю, что такие проекты несут в себе и особый смысл: это секуляризованные пути к спасению. Воспоминания о прошлых ужасах, неуверенность в будущем и тревоги настоящего слились в чувстве, которое нередко принимает апокалиптическую окраску, будь то в метафорическом, наукообразном или религиозном ключе.

Заканчивая размышления о чувстве конца, мне бы хотелось обратить внимание на ослабление чувства современности, которое происходит в 1990‐е годы ввиду поглощения историческим прошлым и апокалиптического страха перед будущим: многие из тех, кто взялся за описание пережитого, испытывают вакуум настоящего.

Оговорка. В постмодернистском ключе, или Без «претензии на могучее документирование исторических фактов»

С концом ХХ века в русскую словесность вошел постмодернизм, введя в обиход отказ от автобиографической искренности, недоверие к стабильности авторского «я» и солидности исторического факта и острую боязнь быть традиционным или банальным. И тем не менее и такие авторы выступают в автобиографическом или мемуарном модусе. Как же они поступают?

Литературовед и критик Марк Липовецкий, обсуждая в 2007 году постмодернистскую автобиографическую прозу, появившуюся во второй половине 1990‐х годов, описал ситуацию с помощью понятия «новой искренности», которое ввел Дмитрий Александрович Пригов. «Новая искренность» исходит из представления, что все «кажущееся личным и интимным» стало «стереотипным». Современные авторы пытаются преодолеть это «противоположным жестом»: «Да, это мертвые клише, но для меня они обладают личным экзистенциальным смыслом, проживая их, я создаю свой собственный контекст, связывая чужие и чуждые знаки с маркерами только моего опыта». В связи с этим Липовецкий пишет о «„Я“ в кавычках»169

.

Добавим, что такие тексты выражают свое отступничество от прежнего за счет изящества стиля, фрагментарности, игры с жанровыми клише и всепроникающей самоиронии. Трудно себе представить, чтобы такие воспоминания могли быть оглашены как свидетельства на «суде истории». Они были высоко оценены литературными критиками. Приведем несколько разнородных примеров.

Среди таких публикаций – «Записи и выписки» литературоведа Михаила Гаспарова (описанные выше): выписки из записной книжки, заметки, литературные цитаты, сны (расположенные в алфавитном порядке от А до Я), а также разрозненные воспоминания, эссе и автобиографические очерки170. Рассуждая об особой форме этого «мозаичного» тома в критической статье, Андрей Зорин заметил:

В контексте записей и выписок текст любой длины и жанровой природы сам становится записью или выпиской – моментальной фиксацией душевного состояния автора, сделанного им наблюдения, мысли, вызвавшей у него интерес.