Советская морская новелла. Том 2

Не иначе! Боты расходятся и спешат к берегу, сквозь плотную мглу, против ревущего ветра, под низкими тучами, то и дело швыряющими в лицо горсти холодного ледяного дождя. Пиктуйжа откачивает воду ручным насосом, Пранас вычерпывает ведром, Бертулис — у руля.

«Ну как, Пранук, выкарабкаемся?!» — орет Пиктуйжа.

«Ясное дело!»

«Шесть, а то и все семь баллов. Ладно! Как-нибудь!»

Попотеть, потрудиться пришлось изрядно, ничего не скажешь. Но ни на мгновение не допускали они и мысли, что это конец, что могут они пойти на дно. Правда, кое-кто из рыбаков вернулся с разбитым носом, с шишкой на лбу, с синяками… Смеху было! До свадьбы заживет!

Хотя при чем здесь свадьба? Все давно женатые.

А она вскочила с кровати и стояла помертвев, не зажигая огня, посредине темной комнаты, не зная, что же теперь делать. Тогда сверху в одной ночной сорочке спустился Злой дух (Грикштене с мужем и тремя ребятами жила в том же доме — в двух комнатенках мансарды). Ворвалась к ней Пальмира и зашипела:

«Вот тебе рыбацкий хлебушек! Вкусен? Дрожи теперь — живой вернется или на корм рыбам пойдет…»

Ее Эмилис преспокойно дрыхнул, ему ничто не грозило, и она зашлепала к себе наверх, тем более что другие рыбачки уже тащили Иране к морю! А Доброму духу, заглянувшему к молодой жиличке из соседней комнаты, сказать было нечего — шторм действительно яростно скалил свои злые острые зубы.

Море было страшным. Иране и во сне не снилось, что оно может быть таким страшным. Оно с грохотом обрушивало на берег горы воды, ветер выл без передышки; слабосильный, хлипкий какой-то луч маяка то и дело увязал в низких, быстро бегущих тучах… Видят ли его те, кто затерялся сейчас в этом кромешном аду? А если не видят, как же найдут они дорогу к грохочущему берегу, туда, где ждут их жены?!.. Даже директор рыбхоза притащился, жмется в затишке, возле наблюдательной вышки, смолит одну сигарету за другой. Видать, и у него душа не на месте — под шторм пустил…

Бертулене, толстая Герда, пытается успокоить Иране, — мол, не бойся, приплывут. Такое ли они видали? Не впервой!

Но ей-то было впервой. И она, без всякой подсказки Злого духа, дала себе клятву: «Пусть только вернется! Больше он у меня в море не выйдет, или я не я буду!»

Бертулисов бот появился у берега предпоследним. Когда она, Иране, была уже ни жива ни мертва, когда в сердце ее оставался лишь крохотный лучик надежды и уговоры старших подруг уже не доходили до ее сознания.

Она в сотый, а может, и в тысячный раз, до боли сжав руки, твердила себе: «Не пойдет, не пущу! Не пойдет, не пущу!..»

Потом они шли домой через гудящий от ветра и потоков воды лес, сквозь проливной дождь и мрак черной штормовой ночи. Он чуть ли не на руках нес ее, обессилевшую от ожидания и страха: так она пресытилась вдруг этим горьким хлебом рыбацкой жены, что он у нее комом стоял в горле.

«Больше ты в море не пойдешь, не пущу!» — срывающимся голосом твердила она, словно не хватало ей воздуха.

Он успокаивал ее, шутил, а потом они радовались вместе, словно впервые обрели друг друга. Уже дома, уже в своей комнатке, обставленной новыми вещами, которые они приобрели в том же магазине, где счастливая рука достала ему из-под прилавка пару черных лакированных туфель…

Светает. Пепельный свет утра все больше и больше проникает в комнату. Вот-вот появится во дворе Бертулис. Решающая минута близится.

В эти штормовые дни Злой дух не переставал нашептывать Иране, как Змий Еве, соблазняя ее сорвать и отведать запретного плода.

«Ни за понюшку табаку пропадешь ты здесь. И ты и он. Разве мой Эмилис таким был, когда мы сюда приехали? Нет! Был мужик что надо, не хуже твоего Пранаса. — Она облизывает свои толстые, оттопыренные губы, будто они медом вымазаны. — Потому беги! Сама беги и его тащи. Мужик что малый ребенок: сначала отбрыкивается, а потом делает, что велено. Не забывай этого! А от своего моря отвыкнет он, как теля от вымени. Только держись твердо, коли знаешь, что любит он тебя. А что любит — голову могу прозакладать!»

«Не спеши, Прануте. Поспешишь — людей насмешишь», — убеждает Добрый дух, но голос у Вайнене такой спокойный и мирный, она так несмело противоречит Пальмире, что слова ее в одно ухо влетают, в другое вылетают. И потому голова Пране набита только советами Грикштене.

Теперь они боятся открыть глаза. Знают, что оба не спят. Ему достаточно повернуться на левый бок и обнять ее. Но что он ей скажет? Он уже столько раз твердил: «Пойми, Прануте, не могу я отсюда… Мужчина я и имею дело с мужчинами. Нельзя мне сбежать, это же — на посмешище себя выставить». Поэтому он не поворачивается и ждет Бертулиса, звеньевого, словно тот может все уладить.

И она знает: вот-вот появится Бертулис, приятный, добрый человек с болезненным лицом. Через год ему на пенсию — не позволяет здоровье плавать, придется гнить на берегу; тогда он передаст бот Пранасу; директор, ясное дело, согласится, разве не помнит он, каким дельным рыбаком был старик Пранайтис, как отлично работает сейчас его старший сын Арвидас; младший, Пранас, лицом в грязь тоже не ударит, это точно.