Советский Пушкин

А мой удел… но пасмурным туманомЗачем же мне грядущее скрывать?Увы! Нельзя мне вечным жить обманомИ счастья тень, забывшись, обнимать.Вся жизнь моя — печальный мрак ненастья,Две-три весны, младенцем, может быть,Я счастлив был, не понимая счастья……………………………………………………………………….Твоя заря — заря весны прекрасной;

Моя ж, мой друг, — осенняя заря.Я знал любовь, но не знавал надежды,Страдал один, в безмолвии любил.Безумный сон покинул томны вежды,Но мрачные я грезы не забыл.Душа полна невольной, грустной думой;Мне кажется: на жизненном пируОдин, с тоской, явлюсь я, гость угрюмый……………………………………………………………………….Ужель умру, не ведая, что радость?

Зачем же жизнь дана мне от богов?Чего мне ждать? В рядах забытый воин,Среди толпы затерянный певец,Каких наград я в будущем достоинИ счастия какой возьму венец?

Какой характерный для Пушкина оборот: если жизнь не может дать радости, тогда зачем она, какой в ней смысл, для какой цели дарована она богами? Однако, Пушкин не был бы Пушкиным, если б он не нашел примиряющего завершения элегических предчувствий. «Нет! и в слезах сокрыто наслажденье», — утешает он себя. С пушкинской широтой и доброжелательностью он думает найти замену счастья, ограду от несчастья в поэтическом призвании и благоденствии Друзей:

И в жизни сей мне будет в утешенье:Мой скромный дар и счастие друзей.

Сознание противоречия между жаждой счастья и тем, что дает действительность, периодически возвращаясь, становится все шире, глубже, выходя далеко за пределы любовных жалоб:

Под бурями судьбы жестокойУвял цветущий мой венец;Живу печальный, одинокийИ жду: придет ли мой конец?Так, поздним хладом пораженный,Как бури слышен зимний свист,Один на ветке обнаженнойТрепещет запоздалый лист.(«Я пережил свои желанья».)

Счастье кажется поэту невозможным, неосуществимым. Но поэт не так-то легко сдает свои надежды. Если нет счастья, то есть его суррогат, идеал трудовой и независимой жизни, знающей свои скромные и чистые неги:

На свете счастья нет, но есть покой и воля.Давно завидная мечтается мне доля —Давно, усталый раб, замыслил я побегВ обитель дальнюю трудов и чистых нег.

«Чорт меня догадал бредить о счастьи, — пишет он 31 августа 1830 года Плетневу, — как будто я для него создан. Должно мне было довольствоваться независимостью».

Умаление идеала счастья не было добровольным. Пушкин уменьшал свои требования к жизни: в результате поражений и невзгод, он отступал от враждебных сил на участок, где ему казалось, что он сможет осуществить хоть часть своих мечтаний. Но в глубине души его не умолкала жажда полного, нестесненного счастья. Он мог сказать о себе словами Онегина:

Я думал: вольность и покойЗамена счастью.                               Боже мой!Как я ошибся…

Но сколько б ни было у Пушкина готовности пойти на компромисс в своих стремлениях к полной радости, сколько б ни было примирительных аккордов в его горестных размышлениях о тщете надежд на счастье, — он видел: не спастись ему от злой судьбы, от роковой сети действительности, оплетшей его со всех сторон, не уйти ему от погибельной развязки. Грустные размышления о судьбе своего жизненного идеала приводят поэта к совершенно необычным для него нотам. Поэт как бы признает свое поражение, он готов смириться, готов совсем отказаться от счастья, — правда, вместе с счастьем отказываясь и от бытия, ибо жить и быть счастливым первоначально у Пушкина значило одно и то же. В поэтическом наследстве Пушкина — этого величайшего жизнелюбца — мы встречаем безнадежно скорбные строки «Трех ключей», восхваляющих забвение, небытие как единственное доступное человеку утешенье: