Советский Пушкин

Где ты, где ты, гроза царей,Свободы гордая певица…

Муза свободы нуждается в толпах, которые внимали бы ей, которые воодушевлялись бы ее словами и шли бы в дело вослед ее призывам. В литературных боях с шишковистами, имевших не только литературное, но и общественно-прогрессивное значение, Пушкин призывал своих друзей разить варваров кровавыми стихами. Пушкин скорбел тогда о том, что в его поэзии нет достаточной гражданской силы:

О, если б голос мой умел сердца тревожить!Почто в груди моей горит напрасный жарИ не дан мне судьбой витийства грозный дар?(«Деревня».)

Уж перед самой смертью в «Памятнике» Пушкин с гордостью и удовлетворением предвидит, что к поэзии его не зарастет народная тропа. У Пушкина живо было сознание, что он творит для народа, для мира, для масс. Поэт радуется, что он будет любезен народу; права свои на бессмертие он видит не только в поэтических качествах своих творений, но и в чисто гражданских их достоинствах:

И долго буду тем любезен я народу,Что чувства добрые я лирой пробуждал,Что в мой жестокий век восславил я свободуИ милость к падшим призывал.

Такими достоинствами поэзии мог гордиться не только Пушкин, но и Некрасов.

В то же время «Памятник» оканчивается четверостишием, отражающим взгляд на искусство, как на нечто независимое от земных интересов:

Веленью божию, о Муза, будь послушна,Обиды не страшась, не требуя венца,

Хвалу и клевету приемли равнодушноИ не оспаривай глупца.(«Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»)

Перед нами видимое противоречие, результат тех мучительных противоречий, которые навалились на беззащитного гения и привели его к гибели. Пушкин создал народное искусство, обращенное к народу, доступное народу, которое народ должен был ценить и за гражданские его мотивы, и в то же время Пушкин полагал, что писать нужно, слушаясь только божьего веления и только для себя.

«В других землях писатели пишут или для толпы, или для малого числа. У нас последнее невозможно, должно писать для самого себя».

Первоначально отношение к искусству как к самоцели, было у Пушкина родом проявления его жизненного идеала, как частного идеала. Подобно тому, как в жизни вообще он предпочитал радости частной жизни — любовь, дружбу, пиры, восторги познания и поэзии — служебным успехам’, военной славе, законам света, так и в поэзии Пушкин творил беспечно, «из вдохновенья, не из славы», не оглядываясь на требования общества и — суждения его заправил. Как опоэтизированный ночной гондольер,

Он любит песнь свою, поет юн для забавы,Без дальних умыслов; не ведает ни славы,

Ни страха, ни надежд, и тихой музы полн,Умеет услаждать свой путь над бездной волн.(«Близ мест, где царствует Венеция златая…»)

Однако, вместе с ростом конфликта Пушкина с обществом, росло и углублялось у него противопоставление поэзии и житейских интересов «черни». Попытка примириться с Николаем, политическое признание сил и прав самодержавия не ослабили, а, наоборот, усилили это противопоставление: болезненней чувствовалось посягательство на независимость творчества, от близкого соприкосновения острей чувствовалась разница между подневольным человеком, пленником режима, и толпой корыстных и злых холопов, рабов-энтузиастов. К тому же царь давал произведения Пушкина на рецензированье Бенкендорфам и Булгариным и отзывы последних преподносил в виде своей монаршей воли. Да и его собственные отзывы были разновидностью того же самого вкуса и тех же самых требований. Естественно., что Пушкин стал думать:

Блажен, кто про себя таилДуши высокие созданья,И от людей, как от могил,Не ждал за чувства воздаянья!

Блажен, кто молча был поэтИ, терном славы не увитый,Презренной чернию забытый,Без имени покинул свет!Обманчивей и снов надежды.Что слава? Шопот ли чтеца?Гоненье ль низкого невежды?Иль восхищение глупца?(«Разговор книгопродавца с поэтом».)