Советский Пушкин

Что мне до них? Теперь в глушиБезмолвно жизнь моя несется;Стон лиры верной не коснетсяИх легкой, ветреной души;Нечисто в них воображенье:Не понимает нас оно,И, признак бога, вдохновеньеДля них и чуждо, и смешно.Когда на память мне невольноПридет внушенный им, и стих,Я так и вспыхну, сердцу больно:

Мне стыдно идолов моих.К чему, несчастный, я стремился?Пред кем унизил гордый ум?Кого восторгом чистых думБоготворить не устыдился?(«Разговор книгопродавца с поэтом».)

В минуты подавленности Пушкин от размышлений о судьбе людей, напрасно стремящихся к счастью, переходил к пессимистическому взгляду на самих людей, которые были далеко не такими, какими их хотел бы видеть Пушкин:

На всех стихиях человекТиран, предатель или узник…(«Так море, древний душегубец…»)

Пушкин настолько привык к враждебному отношению людей, к тому, что мир на доверчивые движения его души отвечает грубым и бесцеремонным окриком, что когда он ко дню своей свадьбы получил анонимное доброжелательное письмо, то в своем ответном отклике не мог избежать выражений удивления:

К доброжелательству досель я не привык —

И странен мне его приветливый язык.(«Ответ анониму».)

Пушкин то печалился, то сердился. Он пробовал смириться, пробовал найти гармоническое разрешение осадивших его сложных и болезненных противоречий:

Если жизнь тебя обманет,Не печалься, не сердись!В день уныния смирись;День веселья, верь, настанет.Сердце в будущем живет;Настоящее уныло:Всё мгновенно, все пройдет;Что пройдет, то будет мило!

Пушкин старался, не помня зла, быть благодарным жизни за ее добро. Черты, которые он внес в характеристику образа Ленского, в какой-то степени были свойственны и самому поэту. И он иногда хотел подойти к жизни по правилу:

Все благо: бдения и снаПриходит час определенный;Благословен и день забот,Благословен ‘и тьмы приход,

Встречая одну из лицейских годовщин, провозглашает же Пушкин:

Наставникам, хранившим юность нашу,Всем честию, и мертвым и живым,К устам подъяв признательную чашу,Не помня зла, за благо воздадим.Полней, полней! и сердцем возгоря,Опять до дна, до капли выпивайте!

Но за кого? О други, угадайте…Ура, наш царь! так выпьем за царя.Он человек! им властвует мгновенье,Он раб молвы, сомнений и страстей;Простим ему неправое гоненье:Он взял Париж, он основал лицей.(«19 октября».)

Пушкин не терял различия между добром и злом, он не вторил панглосовской мудрости, считавшей каждое проявление зла только ступенью к лучшему. Представление об истинной цене Александра I он сохраняет и в час душевного размягчения, но он готов его простить за его славу, за его положительные достоинства, как он готов простить всех, причинивших ему зло. Но простить нельзя, прощение не разрешает противоречия, в котором страдательной стороной был именно он, поэт. Пушкин готов был простить, но изменить свою природу он не мог; он не мог перестать быть гением, перестать стремиться к счастью, независимости и сохранению своего человеческого достоинства, а люди, господствовавшие над жизнью, не могли простить ему его идеалов. Холопы хотели и из него сделать холопа, — это не удавалось, холопы окружали свободного гения враждой и травлей. Пушкин все более чувствовал себя одиноким и затравленным, подобно Барклаю де Толли из стихотворения «Полководец»:

О, вождь несчастливый!..Народ, таинственно спасаемый тобою,Ругался над твоей священной сединою.И тот, чей острый ум тебя и постигал,В угоду им тебя лукаво порицал…