Советы молодому ученому

При всей их сангвиничности было бы философской ошибкой воображать ученых поголовными оптимистами, ибо в таком случае попросту исчезает сам их raison d’etre[114]. Оптимизм как философское наследие лейбницевой теодицеи не пережил насмешек Вольтера; с ним покончил, если уж на то пошло, вольтеровский «Кандид». Мы усвоили, что далеко не все вокруг замечательно и мы живем отнюдь не в лучшем из возможных миров.

Утопия и Аркадия

Кроме того, ученые по темпераменту склонны к утопичности мышления – склонны верить в теоретическое многообразие возможностей хотя бы не в этом, а в каком-то другом, намного лучшем мире. Великие дни утопического мышления пришлись на ту пору, когда кругосветные путешествия и различные исследовательские экспедиции воспринимались так же, как воспринимаются сегодня полеты в космос. Старинные утопии – Новая Атлантида, Христианополис, Город Солнца[115]

– рисовали, по сути, современное им общество, но сами утописты обращали свои мечты в далекое будущее или на планеты под чужими звездами.

Аркадийское же мышление направлено не вперед и не далеко, оно воскрешает золотой век, который еще может наступить снова. Аркадия – это мир невинности, не познавший развращенности, коррупции и несправедливости, мир благоговейного соблюдения установленного порядка, мир, лишенный амбиций и состязательности; словом, это мир «истины и честной жизни». Мильтон, которому принадлежит приведенная цитата, считал обязанностью образования «восстановить погубленное наследие наших первых предков» и возвратить счастливое неведение, свойственное миру до грехопадения[116]. Аркадийские мотивы можно уловить и в милленаристских размышлениях интеллектуалов-пуритан, современников Мильтона. Не вызывает удивления, что они – это наглядно показал Чарльз Уэбстер в своей работе «Великое возобновление» – сыграли чрезвычайно важную роль в научной революции Бэкона и Яна Коменского: их аркадийское мышление и приверженность новой философии были проявлениями глубокой неудовлетворенности текущим положением дел.

Сегодня аркадийское мышление тоже встречается, оно просто приняло иную форму. Наука отказалась от идеи циклического повторения исторических эпох, но по сей день отдельные люди мечтают о славном прошлом из-за неудовлетворенности тем, куда, как считается, «привела мир наука».

Одним таким образчиком Аркадии как наивысшей ступени развития человеческого общества выступает ныне процветающая английская сельская глубинка девятнадцатого столетия. Джентльмены питались здоровой и обильной едой со своих ферм, пользовались уважением довольного крестьянства и искренне отстаивали интересы последних; более того, они предоставляли работу немалому числу слуг (в доме и в усадьбе), для которых набожность хозяев – утренние молитвы, регулярное посещение церкви – была образцом достойного богопочитания. Обыкновенно джентльмен имел многочисленную семью, и старший сын наследовал отцу в заботе о хозяйстве и прислуге, а дочери, если они не оставались помогать матери в подобающих женщине занятиях, расширяли семейную сеть, выгодно выходя замуж. Чтобы завершить описание этого аркадийского микрокосма, внесем последний штрих: молодой семейный наставник не прочь, быть может, присоединиться к семье, прилагал все усилия к тому, чтобы обучать детей джентльмена в манере, которую наверняка одобрил бы доктор Джонсон.

Конечно, это был замечательный мир – для самого джентльмена; но сразу хочется спросить, а каково приходилось домашней прислуге, которая ложилась спать за полночь, когда утихомиривался последний гуляка, а вставала зачастую с рассветом, чтобы затопить камины в спальнях и гостиных и навести порядок в доме, пока не пробудились хозяева? Не менее усердно трудились работники усадьбы, которые, не исключено, тоже куда меньше хозяев радовались своему месту в установленном миропорядке и отдавали себе отчет в том, что их жизни и благополучие целиком зависят от хорошего настроения и доброй воли джентльмена.

Даже для супруги джентльмена такая жизнь была куда менее приятной: она рожала, покуда могла, чтобы семейство успешно преодолело порог воспроизводства (уровень детской смертности был крайне высок), а сама, случалось, тайно страдала от разнообразных болячек, поведать о которых вслух мешали гордость, благопристойность и вполне обоснованные сомнения в качестве медицинских услуг того времени. Если коротко, ее подчинение заведенному порядку было не менее абсолютным, а в некоторых отношениях даже более обременительным, чем со стороны прислуги.