Совместный исход. 1975

В понедельник 2 июня были здесь Аксен и Марковский (СЕПГ). Обсуждали с Б.Н., что делать с европейской конференцией компартий. Обсуждали и французский казус. Между тем, французы заводятся все больше. Панков пишет из Парижа: встречался с Плиссонье. Тот был необычно жесток: мол, мы в корне расходимся с КПСС по анализу и оценке сути мирного сосуществования. КПСС отошла от принципов и от договоренности. Она пошла за итальянцами, югославами и румынами. Ради их присутствия и участия в конференции КПСС готова уступить в принципах. Документ, который представлен на подгруппу в Берлине в середине мая, для нас неприемлем. Он не может служить никакой основой. И если не будет возврата к апрельскому ауап1-рга|ес1:'у, мы документа не подпишем.

Марше публично тоже грозился документ не подписать. А «Юманите» опубликовала статью, в которой узнается все то, что говорил мне Канапа на Плотниковом, возвращаясь из Кореи.

Канапа на последнем Пленуме стал членом Политбюро! (Во время развелся с советской Вальей!).

3 июня состоялось первое заседание редколлегии «Вопросов истории» в новом составе. Появился там Хромов (от Трапезникова, из отдела науки) и еще человек пять в этом духе из ИМЭЛ'а, Института всеобщей истории и т.д. Домашняя атмосфера товарищества, иронии, доверительности и откровенности (с принципом - не обижаться), сложившаяся за 10 лет, исчезла начисто. Хромов трижды возражал мне (косвенно), «решительно» поддержав тех, кто не соглашался с моими оценками (по трем материалам). Трухановский ловко лавировал. Гапоненко наклонился ко мне: «Трудно теперь ему будет!» Но интервенции Хромова имели вполне четкую цель: показать, кто теперь здесь хозяин. Сел он рядом с главным редактором и все время чего-то ему бурчал - по каждой статье.

До первой большой стычки. Обидно. Все-таки журнал был для меня какой-то отдушиной в другую сферу. А теперь? Принципиальность свою демонстрировать? Зачем? При той-то ситуации, когда никто ничем по существу не интересуется.

Новенькие старались себя показать. И все - чтоб услышал Хромов. Громко, настырно, всюду требуя идеологического подхода и т.д. Я смотрел на них и думал: что движет этими 50-60-летними людьми? Зачем им это? Движет идея, какой-то свой принцип? Или они верят, что если в статье будет по ихнему сделанный абзац, что-то изменится? Или просто инерция держаться кресла? Не только инерция, а целая философия.

5 июня был у Дезьки (Давид Самойлов), 1-го у него день рожденья. Дезька читал свою прозу. Две больших главы (часа на полтора). Проза мемуарная, но глубоко объективизированная. Временами было ощущение, что присутствуешь при чтении чего-то подобного «Войне и миру» по густоте и структуре мыслей и чувств.

Одна глава - об Эренбурге как явлении советской истории и советского образа жизни. Другая - «Горянка» о горно-стрелковой дивизии, в которой он служил в конце 1942 - начале 1943 года на Волховском фронте.

Бессмысленно пересказывать. Отрывки очень разные и по теме, и по манере. Но объединяет их одно - Дезькино мировоззрение. Оно далеко от Солженицына. Он бесконечно далек от дешевой антисоветчины, от мелкотравчатого смакования наших провалов, несообразностей и недостатков. Но он позитивно не приемлет официальные и официозные, полузакрытые и закрытые (хотя и допустимые в узком кругу) объяснения нашей истории. Он не декларирует своего объяснения и даже в этих, по крайней мере, главах не формулирует его прямо. Но оно проступает из самой этой настоящей прозы: есть народ, он живет по своим законам, он меняется под влиянием неумолимых обстоятельств, но совсем не так, как это представляют записные политики, философы и литераторы. Он меняется по своему и он, в конце концов, определяет движение страны. Так было до войны (в меньшей степени, чем во время войны), так есть и так будет. Из ярких образов солдат, с которыми он вместе воевал (отнюдь не обязательно «хороших»), и, с другой стороны, из спокойного, бесстрастного и неодолимого разоблачения Эренбурга, как носителя лжи и полуправды, как спекулянта на народных понятиях и чувствах, складывается стихия движения народа. И несколько даже жутковато - от ощущения невозможности уйти от судьбы, которая заложена в этой саму себя не сознающей силе. Это проступает и из языка, который он впервые услышал на войне и понял, что для народа язык нечто совсем другое, чем для интеллигента и политика.

Внешне он страшен. Стар и облезлый. Хотя видит лучше. Читает. И бодр - не наигранной бодростью отчаянья, а от полноты и уверенности своего интеллекта. И от того, что у него столько друзей. Сама бытовая атмосфера, где пренебрегают «мелочами жизни», тоже, видно, жизненный фактор не последней важности.

14 июня 75 г.