Современная африканская новелла

— Право, они сошли с ума! Воображают, что смогут сами управлять страной…

Эта веселая, крепко сбитая женщина с тонкой талией и широкими жирными бедрами под цветастой юбкой благодаря своей удивительной живости успела за двадцать четыре часа перезнакомиться и переговорить буквально со всеми пассажирами. Боясь, что я не совсем ее понимаю, она тут же прибавила по-английски:

— Они настоящие обезьяны, поверьте! Мы только обучили их кое-каким штукам, и все. А так — они просто обезьяны прямо оттуда. — И она показала рукой на тропический лес. Сквозь этот лес мы плыли день и ночь, когда бодрствовали и когда спали.

Все пассажиры на нашей палубе были белыми, и вовсе не потому, что существовали какие-то расовые ограничения, а потому, что немногие африканцы, которые могли себе позволить роскошь первого класса, считали это лишней тратой денег. Однако вся наша команда, кроме капитана-бельгийца, никогда не выходившего из своей каюты на верхнем мостике, состояла из чернокожих; даже кормили и обслуживали нас маленькие конголезцы. Их было только трое да еще бармен, и я часто видела, как всего за пять минут до обеденного колокола они еще сидели внизу на барже, босые, в одних грязных шортах, и тихонько вели нескончаемые разговоры. Но как бы вы ни торопились к столу, они всегда оказывались на месте раньше вас — и уже в белых полотняных костюмах и фуражках с кокардами пароходной компании. Только босые ноги позволяли отождествить их с беспечными лентяями, которых мы видели минуту назад. Лентяи на барже никогда не поднимали глаз и не отвечали на приветствия с верхних палуб, а эти накрахмаленные стюарды были улыбчивы и предупредительны, мгновенно подавали на стол и бросались в буфет за вином с веселой суматошливостью, словно подшучивая над нашей жаждой. Когда мы останавливались у речных пристаней и на судне открывали большой трюмный холодильник, мы наблюдали, как та же самая троица, ухая, перекидывала с рук на руки полузамороженные бычьи туши. Однажды я сказала Жоржу, стюарду, который обслуживал нас и даже по собственному почину будил по утрам к завтраку, стучась в дверь нашей каюты и весело приговаривая «по-ра вста-вать, по-ра вста-вать!»:

— Что, Жорж, сегодня пришлось поработать?

Но он изумленно уставился на меня.

— Поработать, мадам?

— Ну да, я говорю о разгрузке. Я видела, как вы разгружали после обеда продукты.

— Это был не я, — сказал он.

— Не ты? В зеленой рубашке?

Он решительно затряс головой. Казалось, такое предположение даже обидело его. И тем не менее это был именно он — со своим звонким смехом, маленькими усиками и растопыренными пальцами ног.

— Нет, нет, только не я, — упорствовал Жорж.

Что ж, считается, что для белых все черные на одно лицо. Как мне было с ним спорить!

По вечерам священник облачался в серый фланелевый костюм и закуривал толстую сигару; в такие минуты он походил на крупного дельца, удачливого, но не потерявшего до конца человечность, которая выражалась в некой грустной снисходительности ко всему на свете. Мой муж узнал, что он и в самом деле был финансовым управляющим целой сети отдаленных миссионерских школ. Я все время ощущала присутствие священника, даже когда его не видела, даже ночью, лежа в своей каюте, потому что он любил по ночам стоять на пустынной палубе как раз напротив нашей двери. Парочка молодоженов (мы их называли «медовомесячники», хотя их медовый месяц давно прошел и теперь муж вез юную жену в чертову глушь, к месту своей административной службы) — тоже завела привычку приходить сюда в жаркие часы после второго завтрака, когда все пассажиры отдыхают. Кудрявый красавец, в лице которого было что-то щенячье, стоял у борта и смотрел на сверкающие под солнцем волны, но она видела только его, он один занимал все поле ее зрения, заслонял собою весь мир, и в ее глазах каждая черточка его физиономии, каждый волосок, каждая пора вырастали до масштабов дивного пейзажа, куда более интересного, чем тот, что расстилался вокруг. Словно завороженная она выискивала и выдавливала черные точки на его подбородке. Обычно я с шумом выходила из каюты, надеясь прекратить эту идиллию. Но они меня не замечали, особенно она: для нее вообще не существовало других женщин, и она, конечно, не могла понять, как уродливы некоторые проявления интимности, когда их видишь со стороны.

— Почему они выбрали именно нашу палубу? — возмущалась я.

— Полно тебе, чего это ты вдруг ополчилась на любовь! — веселился мой муж. Он лежал на постели, усмехался и ковырял спичкой в зубах.

— Никакая это не любовь! Я бы слова не сказала, если бы они тут, прямо на палубе, занимались любовью.

— Неужто? Это, наверное, потому, что ты сама никогда не занималась любовью на палубе.