Современная болгарская повесть

Мишок был маленький, с короткой шеей, подвижный, как крыса. Он был известен тем, что несколько лет назад пьяным женился на варненской девице сомнительного поведения и в тот же вечер вытатуировал себе на руке «Люблю тебя, Маринка». Но Маринка вскоре сбежала с неким унтер-офицером, а вытатуированные слова пришлось скрывать: Мишок всегда носил рубашку с длинными рукавами. Когда моряки хотели подразнить его, вспоминалось его прозвище «Мишок — засученные рукава», что вызывало недовольное его ворчание.

В кубрике горели три свечи, в нос шибало сопревшим бельем и старыми тюфяками.

— Нелегко, нелегко это! — говорил боцман Теохари, наливая пенящееся вино из бутыли в консервные банки.

— Господа его пьют! Понимают, что хорошо… Нелегко собрать новый экипаж, ребята. Каждый норовит раздобыть себе медицинское свидетельство, вытащить голову из этой неразберихи. И он прав по-своему, прав!

— А товарищество существует или нет? — мрачно, необычно низким голосом спросил Мишок.

— Какое еще товарищество?

— Нет, ты мне ответь, существует товарищество или нет?

— Сунут доктору двадцать бон… — шелковую «марфичку»^[13]… итальянский коврик, — продолжал Теохари, не обращая внимания на Мишка, — и дело в шляпе. Человеческая слабость!

— Есть товарищество или нет, почему не отвечаешь?

— Отстань с твоим товариществом! — разозлился боцман. — Душу мы потеряли, а он мне еще проповеди читает! В церкви мы, что ли? Какое товарищество? Кто тебе тут товарищ? Разве что… капитан…

— Капитана не вмешивайте, — сказал Жельо, и здоровый глаз его сверкнул. — Капитан — не наш, что его писать в этот список? Как натравят, так и лает. А ты разве мне не товарищ? Если корабль будет тонуть, ты разве не подашь мне руку?

— Руку? — Боцман нахмурил свое сухое смуглое лицо, и косматые его брови нависли над глазами. — Я подам, известное дело… А может, и не подам… Говорю тебе: я сам в себя уже веру потерял. Другими стали мы, вытряхнули из нас матросскую душу в море, потонула она, и дело с концом… Придет время, проклянем это звание! Сегодня сказал одному: «Жара». Жара! Только это и сказал. А что мне ответил человек? «Чего тебе, — говорит, — надо? Иди на Северный полюс!» Словно на хвост ему наступил, окрысился ни за что ни про что!.. Айретен^[14]

, будем, значит, здоровы!..

Теохари поднял консервную банку, стал пить большими глотками, и выпирающий кадык забегал вверх-вниз по его жилистой шее.

— Сами все видите, — заговорил Жельо. Больной глаз его был затянут бельмом, но здоровый горел дьявольской хитростью. — Почему суем голову туда, куда и палец просунуть нельзя? Так нам и надо, пускай! А было время, плавали — ветер догоняли, перья от чаек собирали… Теперь эти перья разнесут нас в пух и прах!.. Э-эх, салажата!

— Что говорить, — Паско затряс головой, — о пальце да о голове… И мой дядя кричал бывало: «Иди, Пасенце, посмотришь мир, поплаваешь, человеком станешь!»…

А в такое время в живых бы остаться — и на том спасибо!

— Пасенце-поросенок! Глупенький был, ошибся, — рассудил Жельо. — Мясо на собак поревели, потаскуха кельнершей стала, а мужик непутевый — в моряки пошел!

— Ну уж скажешь! Вовсе я не непутевый даже, — обиделся Паско.

— Присказка есть такая.

— У Пасенце шея мужицкая, зато лоб министерский, — мрачно отозвался Мишок. — Ты ведь получил надгробную медаль? За что даются медали? За ум!

Он стукнул себя по лбу. «Надгробными» они называли медали «За доблестный труд», которые им роздали в прошлом году.

— Скоро, гляди, возненавидим свое ремесло, — как бы рассуждая сам с собой, проворчал толстый третий механик Спиридон. Он был самоучкой (окончил какие-то технические курсы, и, если бы не такое смутное время, его вряд ли приняли бы на корабль). — Отец мой был моряком, но тогда моряки были настоящие люди, не то что мы! Он так наставлял меня: «Спире, плюнь на паршивый берег, там одни трусы, мошенники и жулики»… Эх, было времечко — не то что сейчас!..

— Не дозрел ты еще, Спире! — сказал Жельо. — Вино зреет год, два, а то и пять… А ты добиваешь уже пятый десяток, на гору стал похож, а все тебе невдомек: лес будут рубить — щепки полетят, тебя не спросят, сохранил ты еще разум или его кукушка унесла.

— Ну так кто же виноват? — резко спросил Мишок.

— Э-э, а на что тебе башка дана? Для украшения, выходит… Эх, где же этот Илийка, позовите его, пускай выдаст задушевную. Позовите его, салажата!

Привели рулевого Илийчо, который вздыхал по всякому поводу: «Ах ты, черт возьми», за что и пристало к нему прозвище «Ах-ты, Ах-ты»; умел он и подстригать, и растирать при простуде, был добродушен и сговорчив, и все называли его ласково Илийка, несмотря на то, что шел ему уже четвертый десяток…

Он вошел (матрос, выставленный сигналить, закрыл за ним дверь) ухмыляясь.

— Пьете, похоже, а? Пьете!

Теохари налил ему банку, и Илийка с удовольствием одним духом осушил ее.

— Ах ты, черт возьми! — просветленно произнес он и отер губы тыльной стороной ладони.