Современная болгарская повесть

Кюнеке подозвал кельнера и бросил крупный банкнот, чем лишил Сиракова возможности участвовать в платеже. Поскольку у Кюнеке и этот жест выглядел покровительственно, Сираков на миг испытал желание вытащить пачку денег, которые он получил несколько дней назад, и швырнуть их на стол…

Небо было густо усеяно звездами. Море пахло водорослями, а ущербный месяц боролся на горизонте с лохматыми облаками.

Всевидящий луч прожектора полз по небосводу, как огромная фосфоресцирующая стрелка.

Христина закуталась в белую шаль с кистями. Кюнеке отошел, чтобы подогнать машину, на которой, вероятно, они приехали сюда. Потом он открыл дверцу, учтивый, как портье в отеле.

— Нет, нет, Эрнст! — весело запротестовала Христина. — Оставьте меня с моим соотечественником. Считайте, что я страдаю глупым патриотизмом, как хотите, но сейчас не увозите меня!

Кюнеке захлопнул дверцу и тронул «джип». Сираков и Христина пересекли бульвар и вышли к каменному парапету. Через минуту появился «джип», Кюнеке притормозил и сказал в боковое окошко:

— Капитан, вы отлично говорите по-немецки. Забыл вам сказать, что мы ценим это.

И умчался.

«Слабость к парадным ситуациям», — подумал о нем Сираков, но уже снисходительно. Сейчас он был склонен верить, что жизнь никогда не бывает столь безнадежна, как это может показаться: только два часа назад блуждал он по этим улочкам, отчаявшись от бесцельности своих скитаний, подавленный одиночеством, а сейчас рядом с ним эта женщина, как будто упавшая с неба.

— Боже мой, в самом деле, какая встреча! — шептала она, опираясь на его руку. — Не сердись на меня, но я давно не думала о тебе… А ты был моей большой, большой любовью. Видишь, теперь я тебе делаю комплименты!

— Если я их заслужил…

У самого берега сонная вода свивалась в блестящий рулон, который трепетал, как рыба, вытащенная на сушу, а в скалах лениво потягивающееся море печально всхлипывало. По тротуару протопал патруль.

— Немцы… — произнесла Христина. — Везде немцы… Казалось, раньше их было не так много, а как скоро они заполонили мир! Ты не задумываешься обо всем этом?

— Я привык принимать вещи такими, какие они есть, — особенно если не в состоянии ничего изменить.

— А ты хочешь перемены? Или, может быть, ожидаешь перемены?

— Мне кажется, капитан Сираков будет последним человеком, с которым посоветуются, если решат изменить мир… Так или иначе, немцы делают свое дело — вот и все.

— Известное время я их обожала: они стали модой, пели, маршировали по миру, уверенные в себе. Это мне импонировало. И не только мне, им всюду аплодировали. Я завязала с ними достаточно знакомств в Варне через моего мужа, доктора Русчуклиева. Ты его не знал? Он был знаменитый уролог и великолепный циник. Скончался в Германии. Когда-то, мне кажется, я тебе говорила: если выйду замуж, то только за старика. Думалось, что они умеют баловать и холить. Я всегда хотела, чтобы меня баловали, хотя, в сущности, именно это мне и досаждало больше всего… Считала еще, что самый подходящий язык для любви — немецкий. «Их либе дих…» Звучит, как шепот, не так ли?

— Ты сказала, что развелась.

— Да, просто бросила старичка… У него случился приступ подагры (уролог!), он был таким беспомощным! Так стонал по ночам. Содрогаюсь, как вспомню!..

Она запахнула шаль и действительно вздрогнула. Он обнял ее за талию. Послышался нарастающий гул самолетов; казалось, звездное небо стало рушиться с одного края.

— Самолеты… Война… — прошептала Христина. — Это конец света. Тебе не приходила в голову мысль о самоубийстве? Или нет времени думать об этом?

— Напротив, думал… Но всегда с некоторым чувством раздвоения. Словно бы какой-то другой Симеон Сираков убивает себя, а я остаюсь жить и наблюдаю его со стороны. Я был убежден, однако, что эти мысли присущи только морякам, потому что когда плаваешь под ежеминутной угрозой наткнуться на мину или получить в бок торпеду, то велика ли разница между убийством и самоубийством?.. Но теперь я хочу жить! — добавил он изменившимся голосом.

…Около причала маячили призрачные тени кораблей, и капитану Сиракову показалось, что самая печальная из них — его «Хемус». У трапа стоял немецкий часовой — один из двадцати восьми. Он щелкнул каблуками, узнав Сиракова, и, наверно, про себя ухмыльнулся, представив себе, куда и зачем капитан ведет эту женщину.

В каюте Сираков зажег свечи.

— О, как таинственно!.. Уютно… Я не знала, что «Хемус» — это ты…

При слабом освещении лицо ее выглядело бледным, глаза большими и грустными. Капитан привлек ее к груди с почти болезненной вспышкой нежности. Она хмыкнула, но осталась под непослушными его пальцами, которые блуждали по ее одежде, ласкающие и робкие… А потом, когда он лежал и курил, глядя в потолок, она села и, откинув волосы назад, с заколкой в зубах, спросила:

— Ты сказал, что у тебя на корабле есть приличные напитки.

Он поднялся, достал бутылку рома и наполнил два стакана.