Современная болгарская повесть

— Разумеется, дорогая! Его армия прибыла в Стамбул ровно через неделю после капитуляции Турции, и султан в знак благодарности мигом заточил его в тюрьму… К сожалению, должен вас разочаровать, господа, — случилось так, что, будучи в столице, я не сумел выбрать времени навестить его, угостить табачком, как сейчас принято выражаться. Теперь уж мне и впрямь больше нечего добавить к сказанному. Пусть Миллет поведает нам о прибытии его друзей, и тем мы завершим наш диалог. Итак, Фрэнк, финал! Последний штрих, как говорите вы, художники… Заметьте, господа, что и сейчас все преимущества на его стороне. Сама идея принадлежит ему, он расставил центральные фигуры, определил цветовую гамму, колорит. Сделайте же и последний штрих, друг мой, чтобы впечатление было целиком в вашу пользу. Порой я сам себе дивлюсь! Видно, во мне дремлет тайная способность к самопожертвованию. Неужели вы этого не заметили?

Финальный аккорд Фрэда заставил нас некоторое время подискутировать над формулой древних: «Познай самого себя!» Но, как известно, такого рода познание невозможно, и Миллет вновь вернул нас к истории русского эскадрона.

Вопреки нашим ожиданиям финал был чрезвычайно краток. И хотя за каждым словом крылось волнение, Фрэнк имел благоразумие обуздать его.

Пока общество рассматривало рисунки, на которых была запечатлена встреча русской армии (извещенный телеграммой Гурко и его штаб переправляются через реку; ликующее население Пловдива встречает русских хоругвями, хлебом-солью), я невольно воздал должное композиционному мастерству Миллета, его умению расставить акценты, подчеркнуть главное. Ибо триумфальное вступление русских не находилось в прямой связи с подвигом эскадрона; неповторимый Пловдив с его «складчатыми» домами был освобожден еще в тот миг, когда капитан Бураго увидал с вершины Небет-тепе отступающее к югу пятидесятитысячное войско защитников ислама.

— Вы забыли рассказать, как сложилась судьба Александра Петровича и Веты, — естественно, полюбопытствовали наши дамы.

— Саша, само собой разумеется, был награжден Георгиевским крестом. Но этого мало. Гурко в порыве чувств расцеловал его на глазах онемевших от волнения пловдивчан. Нужно ли объяснять, что именно благодаря ему удалось избежать кровопролития. Ко многому на войне привыкаешь, но особенно болезненны те жертвы, что приносятся, когда близок уже ее конец… Так что, ясновельможный пан… — обратился Фрэнк к композитору, — я, как видите, исполнил свое обещание, не правда ли? Что касается Бураго и Веты — увы! — тут я ничего сказать не могу. Да и негоже посторонним вторгаться туда, где владычествует любовь!

Скажу лишь, что весь последующий день следы Александра Петровича теряются. Был ли он гостем в доме священника либо же вдвоем с Ветой гулял по берегу ледяной реки, не знаю. Когда мы вечером увиделись, первыми его словами было:

«Попался я, Миллет! Женюсь, брат!..»

Только «попался» ли? Он весь пылал и сиял.

Увы, на следующее утро пришел приказ выступить на Адрианополь. Армия есть армия — отдельная частица всегда подчиняется целому… В восемь часов выступили конные разъезды. В десять штаб. А вместе со штабом я, драгунский эскадрон и все, кто почитал особой для себя честью быть подле командующего.

«Ну, капитан? — сказал Гурко, ласково глядя на Сашу (генерал не подозревал о сердечных тревогах своего любимца). — Что теперь? На сей раз шутки в сторону! Я не ставлю вам целью Адрианополь, нет! Довольно с вас: вы уже вписали свое имя в историю, это удается не каждому… Вот вам новая задача, дорогой мой Александр Петрович».

И как всегда методично, исчерпывающе подробно Гурко изложил свой приказ: немедленно выступить с эскадроном по берегу реки и обеспечить сохранность моста возле селения — прошу простить, не помню, как оно называлось. По этому мосту предстояло переправиться армии Сулеймана, и была вероятность, что болгары в своем желании помочь русским освободителям разрушат его.

«Объясните братушкам, что в этом уже нет необходимости. Напротив, мост нужен нам для наступления. И что, клянусь богом, отныне и вовечно он будет принадлежать им одним! Словом, следует беречь его как зеницу ока. Так им и скажите!»

«Слушаюсь, ваше превосходительство! Будет исполнено, ваше превосходительство!» — повторил Бураго, вдруг побледнев.

Может быть, он хотел что-то добавить, испросить часок-другой, но промолчал. Да и что такое час или два для человека, которому предстоит еще месяц пути до Константинополя!

— Это жестоко! Чудовищно! Они так и не повидались? — пришли в волнение наши дамы. Более всех, разумеется, Элизабет Американская. У нее самой сейчас был период сердечных треволнений.