Современная болгарская повесть

Одни голуби — те, которые взлетели выше других, — сложив крылья, кувыркались в воздухе и падали к земле, как подстреленные. Другие — они были кирпично-красные и летали ниже — устремляли ввысь головокружительные спирали, а самые нижние — серебристо-белые, с хохолками и торчащими вверх крыльями — отдавались на волю ветра и были похожи на бумажных голубей.

Полет голубей — он следил за ним не раз — начинался на рассвете и всегда менял краски. Когда было пасмурно, кирпичный цвет мерк, а белый разгорался на темном фоне туч, словно птицы излучали сияние. В ясные дни происходило обратное: тогда белый цвет сливался с бледной синевой неба и торжествовал кирпично-красный. Он разрисовывал небо, как кусок битой черепицы в руке малыша разрисовывает серый тротуар.

Этот полет можно было выразить только музыкой. Кисть была здесь бессильна.

Тени голубей отражались и на моем лице, я даже чувствовал, как они щекочут мне лоб и щеки, но исчезающие в высоте спирали птичьего полета не увлекали мою мысль.

Мой взгляд устремится к небу позднее, когда погибнет мой друг и дым от сгоревшего самолета коснется облаков, такой же, как они, прозрачный и легкий… Тогда я начну мучиться над белым листом бумаги. Слова все время будут разбегаться и прятаться по темным углам комнаты, а образ летчика ускользать. Только кокарда на его летной фуражке, вырезанная из звездной фольги, будет сиять… Бледный, словно сошедший со старой выцветшей фотографии, встанет передо мной советский моряк. Его синяя блуза, пропитанная солью и песком, будет трещать и разлезаться. Он наклонится, поднимет бескозырку, с которой будет стекать густая зеленая вода, а по рукам его, там, где вытатуирован якорь, поползут маленькие крабы… Зарядит бесконечней дождь, а я буду корпеть над белым листом бумаги, не в состоянии найти нужные слова… И знать, что наступил и мой вечерний разговор с дождем.

Дом наполнится шагами и голосами людей, пришедших из далекой Земли воспоминаний.

Я буду испытывать мучительную радость творчества, которую разбудил в моей душе — осчастливив меня и одновременно наказав — этот странный человек с палитрой.

А дождь будет заглядывать в окно и разговаривать со мной, облокотись о подоконник.

* * *

Художник взял новый подрамник и установил его на мольберт. Он долго молча стоял у белого полотна. Глаза его блуждали по чистой поверхности. Вот он взял кисть и нанес первый мазок — изумрудно-зеленый, потом другой — серебристый, и потом розовая дуга, изогнувшись, обвела мазки.

Художник нарисовал облако и погрузил его в небесную синеву.

Я знал, что на это пастбище он выгонит своих лошадей — с зелеными или фиолетовыми гривами. Они будут пастись в безбрежном просторе и, шагая по облакам, смотреть вниз своими большими, тихими, как небо, глазами, будут искать среди густых деревьев то окно, за которым виден старый мольберт, и прислушиваться к ритму человеческого сердца, уставшего от одиночества и треволнений. Они заржут, когда наступит его последний час. И будут хлестать небо зелеными и фиолетовыми молниями своих грив.

Сейчас художник об этом не думал. Глаза его улыбались, а облака на его полотне шелестели, как трава под копытами лошадей.

Николай Антонов

ГИБЕЛЬ

Николай Антонов. ГИБЕЛ. София, 1972.

Перевод Н. Огневой.

1

— Комендантский патруль! Аусвайс, битте![5]

Свет фонарика плеснул в лицо капитана Сиракова, растекся по его костюму из белой чесучи.

«Четвертый раз за вечер», — с досадой и злостью отметил про себя капитан, протягивая пропуск.

Свет фонарика прочитал его.

— Яволь. Битте[6].

Патрульный сказал: «Хорошо. Пожалуйста», но таким тоном, словно наткнулся на непорядок, в котором еще придется разобраться.

Единое существо — три каски с ощетинившимися за ними тремя стволами — четко развернулось и с топотом удалилось.

Ощущение подавленности, с которым капитан сошел с корабля, желая убить, несколько часов в городе, снова с еще большей силой охватило его. Сейчас ему было безразлично — идти ли дальше или вернуться на палубу, — погруженную, как и весь город, в душный, малярийный мрак. Это были и безволие, и апатия, и усталость, которые сковали его, как только «Хемус» пришел в Салоники и бросил здесь свои ржавые якоря.

Капитан Сираков успел позабыть сводившее с ума желание, с которым он и матросы ожидали земли — все равно какой и все равно где, — только бы укрыться от давящего страха стать жертвой торпеды или напороться на мину. Ждали берега еще и потому, что на корабль должен был прибыть новый экипаж, а они смогли бы разъехаться по домам, в отпуск. Но никакой смены не было, и наряду с отчаянием росла глухая, еле сдерживаемая злоба.

Одним словом, капитан Сираков томился здесь, и, будь это в его воле, он повел бы корабль куда угодно, только прочь отсюда. Это, однако, не было свойственной ему когда-то жаждой плавания, которая составляла очарование — его профессии. То были угнетенность и безысходность, смесь чувств, терзавших его, как болезнь.