Современная нидерландская новелла

Едва мы выходим из дому, начинается дождь. Я оставляю отца в крытой галерее и бегу обратно за зонтом. Тетя Бесси уже вынесла его в прихожую. Она пытается всучить мне еще и пару отцовских калош, но я отказываюсь и собираюсь снова выбежать из квартиры, как вдруг звонит телефон.

Это меня: Элли. Сегодня днем она не придет, потому что из Австралии приехал ее дядя и у них намечена целая культурная программа: поездка по каналам, посещение музея, обед в здании порта, — а родители желают взять ее с собой. Пока ты молод, семья относится к числу мелких жизненных неудобств.

Я болтаю с ней и одновременно рассматриваю себя в зеркале, висящем напротив телефона. Мне восемнадцать лет, в прошлом месяце я признан негодным к военной службе. Думаю, я просто показался им нескладным. У меня длинные по моде волосы и жиденькие усики, но они мало подходят к моей прическе, стало быть, я их сбрею. Я хочу быть писателем и надеюсь непременно стать им.

Элли — славная девчонка, на год моложе меня, только она не знает, чего ей надо. Хочет вроде бы сниматься в кино, но у нас тут нет никакого кино, по крайней мере нет того, что я назвал бы кино. Впрочем, она еще ходит в школу. «Когда разделаешься со школой, ступай в театральное училище, — говорю я. — С этого и начни». Она обещала подумать, но говорит, что, на беду, не в силах ничего запомнить наизусть. «Там тебя обучат», — говорю я. Хотя кто знает! «Вот-вот, — говорит она, — придется ведь сдавать вступительный экзамен и шпарить что-нибудь из головы, чтобы показать свои способности». По мне, театральное училище — ерунда. Для мужчины, конечно. Я вижу иногда ребят оттуда — ну точь-в-точь пятнадцатилетние девчонки. Вечно болтают об известных актерах, о том, как бы побольше выпендриться, — даже смешно. Если ты хоть немножко мужчина, лучше стать писателем. Но торопиться я не буду, останусь пока тем же, кем был до сих пор, — никем.

Отца, ясное дело, в помине нет там, где я его оставил, он сидит в кафе на углу. Ему как раз подали вторую кружку пива. Я беру колу, так как он не любит пить один. Когда находится в общество, разумеется. Он всегда начинает день с пива да и кончает его, собственно, нередко тоже пивом. Тогда, по его словам, все течет превосходно. Его старческие щеки уже покраснели. На седых усах — клочья пены. Он пробует шутить с женщиной за стойкой, но она не очень-то на него реагирует.

Когда мы снова выходим на улицу, дождь перестал.

— Дай мне зонт, — говорит отец, — ты не умеешь с ним обращаться. — И начинает помахивать зонтом, как тростью.

Моего сводного брата зовут Паул, сегодня ему исполняется сорок восемь лет. У него не все в порядке с головой. Живет он в отдельной комнате на полном пансионе у госпожи Мурман. Она страдает галлюцинациями или чем-то вроде этого. По ночам она слышит стук в окно и часто разговаривает с маленькой девочкой, которую никто больше не видит. Впрочем, разговором это назвать трудно. Она дает девочке указания: выпей молока, надень ботиночки, убери скорее этот старый хлам и так далее. Она постоянно твердит, что Паул день ото дня становится все ненормальнее, что иной раз прямо страшно войти ночью в его комнату, что для таких, как он, существуют отличные учреждения. Но Паул вовсе не такой уж ненормальный, просто он боится людей. Он никогда или почти никогда не выходит из дому. И не работает, во всяком случае не делает того, что люди считают работой, профессией, службой и тому подобным. Он занимается ерундой: составляет небольшие композиции из марок, отклеенных от конвертов. Настоящие миниатюры, довольно красивые, но если увидишь одну такую композицию, то, по-моему, можно считать, что видел и все остальные. Подарок, который мы с отцом купили ему ко дню рождения, — это большой конверт, а в нем тысяча марок. С гарантией, что одинаковых там нет.

Дверь открывает госпожа Мурман.

— Иди сюда, — говорит она. — На улицу нельзя. — А затем продолжает, обращаясь к нам: — Слишком опасно это для ребенка, из-за такого количества транспорта. Входите же.

— У Паула день рождения, вот мы и пришли, — говорит отец.

— Думаю, он еще спит. Я его пока не слышала. Но сегодня ночью он опять не ложился. Все ходил по комнате. Перестань же наконец, несносный ребенок!

— У девочки начинается трудный возраст, — говорит отец и исчезает в туалете: две кружки пива дают себя знать.

— Как его дела? — спрашивает госпожа Мурман таким тоном, словно он уже при смерти.

— Вполне прилично.

— Хорошо ли о нем сейчас заботятся?

— О да.