Современная польская повесть: 70-е годы

Собралась толпа зевак. Зарыхта, ощущая затылком их взгляды, ускорил шаг, наконец свернул в ближайший переулок, остановился, болело сердце, он стоял, не переводя дыхания, изумленный. И старался понять.

Его привилегии? Да, у него были льготы: служебная машина отвозила его домой после более чем двенадцатичасовой «страды». Большое жалованье: столько же зарабатывал сосед по дому, водопроводчик, не обремененный никакой ответственностью, мастер всевозможной «халтуры». Отпуска в Болгарин. Черт бы их побрал, ни одного удачного, всегда случалось нечто, требующее немедленного возвращения. Льготы: двадцать пять лет, отданных строительству, с непродолжительным отдыхом в тюремной камере. Льготы: мука вечных расплат за чужие грехи, неустанная грызня, необходимость вытягивать из себя и других жилы.

В этот же вечер, когда он все еще находился под впечатлением яростных воплей женщины, Зарыхту свалил тяжелый инфаркт, и врачи самоотверженно выводили его из состояния клинической смерти, вдохновляемые Вандой, которая, как всегда в критических ситуациях, была воплощением спокойствия и несгибаемого упорства.

Впоследствии врач настаивал:

— Порвите с прошлым, не думайте о нем, оно источник вашей болезни.

— О чем же мне думать?

— О приятных вещах.

Пробовал и это. Приятные мысли. Стройплощадки. Человеческие лица, знакомые, напоминающие о конфликтах. Воспоминания о спорах, кампаниях, совещаниях. Единственное великое дело — строительное. Пожалуй, даже у отца жизнь была легче, веселее, хотя вечно мыкался без работы и томился в застенках, хотя снедала его чахотка, заработанная в Березе. А я? Я всегда был плохой, тот, который требует, сукин сын Зарыхта! Все, что в его жизни было важным, не было приятным. Что за идиотское определение: приятное! Я строил. Оставил после себя след. След Зарыхты! Мемориальная доска? Упоминания в газетах за прошлые годы? Что я оставляю после себя? Дома? Некролог? Никто не свяжет с моим именем ничего великого. Мне гарантирована полнейшая безымянность.

* * *

Мария Плихоцкая считает себя холодной и неспособной к большим страстям. Но было бы ошибкой предполагать, что отсутствие темперамента распространяется и на ее интимную жизнь: здесь все в порядке. Никакой холодности, заторможенности, полнейшая гармония. Между тем свои сюрреалистические полотна Плихоцкая заполняет фигурами и предметами, символизирующими потерянность, душевный разлад, выжидание. Так она видит мир, а может, так его стилизует. Какая-то недосказанность в интерпретации. Условно-символические тона. Мертвенно-застывшие в своей многогранной функциональности предметы. Критиков ее полотна обезоруживают: все слишком интеллектуально, чтобы можно было за что-либо зацепиться.

После выставки Плихоцкой рецензент компетентного еженедельника довольно туманно выводил сюрреализм художницы из Чирико. На всякий случай прикрылся обширной цитатой из Кьеркегора. Прочтя в общем лестный отзыв, Мария нервно рассмеялась.

— Что тебя позабавило? — удивился муж.

— Пристраивают мне философию… — ответила она странным тоном.

— Подходящую?

— Вздор! — бросила гневно Мария. — Пожалуй, придется написать в редакцию. Я не желаю… Моя живопись вне философии.

— За любым человеческим деянием кроется какая-то философия.

— Я объясняла тебе, что моя живопись вне понятий. Мое искусство для меня только искусство. — Мария сложила шелестящие страницы еженедельника и бросила на пол возле кровати. — Пристраивание философии только вредит искусству, — заявила она убежденно.

В редакцию Плихоцкая не написала, но в знак протеста начала рисовать большую, выдержанную в мягких тонах картину, которая должна была явиться ответом на «этот вздор». Полотно было проникнуто тем же настроением, что и предыдущие: тревожным и исполненным ностальгии. А гнев Марии тоже слинял, подернулся дымкой. Зато все чаще она заговаривала о своей следующей персональной выставке, вполне реальной, поскольку полотна ее похвалили уже за границей.

Когда позвонил вестник несчастья Собесяк, она еще переживала полученное перед этим приятное известие. И поэтому прежде всего с тревогой подумала о новой выставке. Господи, угораздило именно сейчас. Это не означало, что муж был ей безразличен, что она не любила его по-своему. Но ее искусство было превыше всего, остальное представляло собой только стаффаж, фон, оболочку. Ядром, животворной сердцевиной была живопись, этот таинственный процесс, доставляющий высочайшее наслаждение.

Тем не менее Мария решила поехать в Н., так полагалось. Идею ограничиться телефонным звонком для выяснения состояния Сташека она отвергла. Удивительное дело — художница абсолютно не беспокоилась за мужа: роль жертвы трагического происшествия ему не шла. А во всем, что случилось, был, разумеется, виноват Барыцкий.