Современная польская повесть: 70-е годы

Значит, о Барыцком говорило все министерство! Vox populi! Зарыхту поразила аналогия. А может, нет никакой разницы? Оскорбительные для него выкрики женщины — разве это не один из вариантов той же самой истории, не такой же глас народа, столь же несправедливый, как и слова этого мальчишки-водителя о Барыцком? Барыцкий, влюбленный в малогабаритность! Я — обижающий рабочего! Так что же действительно принимается в расчет? Наши намерения? К черту намерения! Или факты, поддающиеся проверке факты? Но что такое факты? Что такое поддающиеся проверке факты? То ли, что я не разрешил закончить в Н. строительство больницы? Или то, что Н. неузнаваемо изменился? Что люди могут там жить по-человечески? Очевидный факт! Эта страна, превращенная в гигантскую стройплощадку, пока не прибранную, где полно недоделок и еще недостаточно технической оснащенности, но набирающую размах. Очевидный факт! Нетерпение людей, которым надоели нехватки, тесные квартиры! За какие из этих фактов мы — Барыцкий и я — отвечаем? Мы не устанавливали традиционных вех на кровлях новостроек, не было прощальной пирушки каменщиков. Мы на нее не рассчитывали. Так на что же я мог рассчитывать? На аплодисменты после подъема занавеса? Было и это, тогда, на собрании, где Барыцкий бросал мне правду в лицо. Правду? Моя правда — это мое сердце, надорванное не от крохоборства, и моя жизнь, которую я не разменивал по мелочам.

Итак, поражение, — подумал Зарыхта и впервые за этот день взглянул на себя со стороны. А может, вовсе не было поражения? Если бы не подставлять себя под все новые удары, он мог бы прожить спокойно, в сторонке, сытый, довольный, даже процветающий. Ибо «сторонка» — понятие относительное, скорее проблема «как», нежели «где». Все зависело от меня. Все — кроме решения Янека. А его решение — это его дело. Так к чему же неотступно думать о поражении? Впрочем, разве я поменял бы мое поражение на жизнь Барыцкого? На его женщин, поездки, славу молодецкую. В таком обмене нет никакого смысла. Его жизнь, по существу, ничем не отличается от моей. Тот же самый портной, те же габариты, чуточку иная расцветка ткани не в счет. Оба мы затрепали эти наши костюмы вдрызг, и до чего же быстро. Только трудно примириться с тем, что не проникнешь мыслью в будущее. Смерть плоти — это просто, но чтобы отключалось сознание… Этой смерти я не принимаю. Даже Барыцкий на сей раз, пожалуй, согласился бы со мной.

— Жалко Барыцкого, — неожиданно встрял в его размышления магистр Собесяк, возможно, чтобы смягчить впечатление от бестактных слов Рысека. — Жалко человека, ведь, если и выкарабкается, все равно его спишут. И Паруха жалко. Вот была голова! — Это прозвучало почти искренне.

— На их место придут молодые, — бросил неопределенно Зарыхта.

— Вы полагаете? — понял его буквально Собесяк, и в голосе магистра зазвучала нотка заинтригованности. — Значит, все-таки Плихоцкий?

— Слишком молод, — заявил авторитетно Рысек, лишь с виду поглощенный обстановкой на шоссе. — В автоколонне говорили, что у Плихоцкого нет шансов. Пришлют кого-нибудь.

Vox populi, — подумал Зарыхта. — Как это просто в его представлении: пришлют кого-нибудь.

Они подъезжали к Ловичу, движение становилось все оживленнее. То и дело слепили фары встречных машин. Зарыхту разморило в тепле, он боролся с сонливостью. Так устал, что стоило закрыть глаза — и время путалось. Порой ему чудилось, что это пятьдесят шестой или пятьдесят седьмой год. Они возвращались тогда, как и сегодня, вечером с ярмарки, не на «мерседесе», а на «ЗИСе», машине более внушительных размеров. Зарыхта сидел рядом с Качоровским, у них за спиной дремал утомленный Раттингер, а в другом углу Барыцкий, уже забывший о том, как его прокатили на тачке, шутливо флиртовал с панной Мирочкой, исполненной сердечности и очарования секретаршей, которую в министерстве называли «сексуальной неотложной». На спидометре было «сто», они наконец могли расслабиться под монотонный напев шин, ярмарка прошла успешно, и Зарыхта полагал, что достигнут большой успех: в портфеле он вез подписанный контракт. Чего тогда не накупили у американцев! Башенные краны, трансформаторы, даже тяжелые бульдозеры марки «Мак-Кормик». Не беда, что всего по нескольку штук. Все равно строительные площадки, по крайней мере наиболее важные, преобразятся теперь до неузнаваемости! Поэтому надо ли удивляться его оптимизму?! Энтузиазму! Мальчишеской, несмотря на возраст, наивности. Внезапно Барыцкий положил ему руку на плечо.

— Я едва справился с этой мисс Коллинс, — сказал он. — У нее был истерический припадок, потому и хохотала.

— Других забот у тебя нет? — Зарыхта надулся, ибо не любил, когда над ним потешались.

— Но ее шеф просил как-нибудь ублаготворить тебя. Ему было неловко.

Зарыхта что-то проворчал. Мирочка дипломатично помалкивала. Въехали в узкие улочки Ловича. Барыцкий предложил отведать «на верхотуре» требухи или жаркого.

— Варшава близко, — сказал Качоровский.