Мне очень жаль, что мы не можем продолжить беседу. Но если ты когда-нибудь приедешь в Бухарест… Или Петре. Я приму вас с удовольствием. Сколько бы вы ни оставались…
М а р к у. Думаю, я всегда был таким… Но я тебе благодарен, что именно ты это сказал… Как раз теперь.
О н и г а. За ту грубость прости меня, пожалуйста. С некоторых пор нервы пошаливают. Зря я так на тебя налетел…
М а р к у
О н и г а
М а р к у
О н и г а. Не понимаю…
М а р к у. Ну, дружище, что же это?.. Ты сделал определенное предложение, так?
О н и г а
М а р к у
О н и г а. Хочешь, я тебе скажу?
М а р к у. Хочу ли я?
О н и г а. Наступает день, когда стареешь, чувствуешь, что силы на исходе и надо уступить место кому-нибудь помоложе, и вдруг понимаешь, что с твоими обязанностями может справиться и молодой работник, и что тебя даже не огорчает; но вот дома…
М а р к у
О н и г а
М а р к у. Погоди, погоди, все не так просто. Я не настолько наивен, чтобы не понимать того, что ты не выразил словами…
О н и г а. Да ну… Что ты такое говоришь!.. Я сожалею, что завел разговор о Петре… Я же сказал, это была лишь шутка…
М а р к у. Значит, так? А если бы эту шутку приняли за чистую монету? Вот ведь что получается… Многие годы ты жил вдали от нас, не приезжал повидаться, хотя понимал, какое колоссальное значение это имело бы для меня. И что же теперь, когда ты наконец явился? Бросаешь, будто невзначай, шутку, авось клюнет… И это после того, как ты не был у нас целую вечность!
О н и г а. Ты же говорил… Забудем.
М а р к у. Забудем, забудем, но не только то, что нам выгодно забывать. Вот ты сейчас говоришь, что чувствуешь себя одиноким. И ничего не просишь, но даешь понять, что есть выход из положения… Но я очень боюсь, что если уж ты действительно начинаешь ощущать одиночество, то это происходит из-за того, что ты стал смотреть на людей, как на предметы… В таком случае тебе нужен не Петре…
О н и г а. Что ты все разглагольствуешь… Это была невинная шутка!.. Не понимаю, зачем столько рассуждений!..
М а р к у. Позволь, позволь… Ты не заставишь меня замолчать. Раньше я молчал, потому что был ошеломлен. Твоя новая манера поведения — даже по отношению ко мне, к твоему другу, равному тебе, — лишила меня дара речи. Я молчал еще и потому, что здесь была моя семья и я счел неэтичным выяснять с тобой отношения в присутствии всех. Но теперь, наедине, я могу спросить тебя со всей откровенностью, со страхом, с беспокойством: что с тобой происходит, Онига? Почему ты так изменился? Что тебя заставило измениться до такой степени? До того, что ты даже забыл, с чего мы начинали?
О н и г а
М а р к у. Ты не прежний Онига!..
О н и г а. Неужели? И когда ты пришел к такому выводу?
М а р к у. Только что… Да, только что.
О н и г а. Ты преувеличиваешь, Марку… Право же.
М а р к у. Не знаю, за тебя ли мне стало страшно или за нас обоих…
О н и г а. Честное слово, к этому не было оснований… Поверь мне.
М а р к у. Знаю… Но пока мы смеялись, глядя друг другу в глаза, мне казалось, что мы какие-то…
О н и г а. Перестань, Марку… А даже если бы так, ты совсем ни при чем… Однако все это плод твоего воображения.
М а р к у. Как я мог допустить, чтобы ты до этого докатился… Я должен был разыскать тебя, выяснить, что с тобой происходит… И если, как ты утверждаешь, ты не изменился, не мог стать другим, значит, Онига, ты болен…
О н и г а
М а р к у. Почему ты не приезжал к нам?