Современная румынская пьеса

Б е р ч а н у. Я дам вам новое платье, лучше прежнего. (Приносит платье.) В цветочек… Не упрямьтесь. Вы знаете золотой закон Венесуэлы?

М а р и я. Нет.

Б е р ч а н у. Нет никакого золотого закона в Венесуэле. Думаю, что вообще никакой Венесуэлы не существует. Хотя пишут, что она должна где-то быть. Закона же никакого нет. Я его выдумал. По сути, это золотой закон жизни. Чтобы выкрутиться самому, надо другого…

М а р и я. Ты предлагаешь то, что мне уже предлагали, — предать…

Б е р ч а н у. Я предлагаю вам жить. Для своих вы все равно мертвы с того самого дня. Об этом и в газетах писали…

М а р и я. Нет…

Бьет колокол.

Б е р ч а н у. Вы обыкновенная девушка. Разве вы не понимаете, что вы не героиня? Существо заурядное. И даже если вас не казнят, в чем я лично сомневаюсь, через несколько лет освободят, все равно вы останетесь посредственностью. Ну предположим, ваши придут к власти — вещь, с моей точки зрения, абсолютно нереальная, но предположим на минутку…

Мимо, подметая двор, проходит  П т и ц а  и тихо напевает.

Скажем, вы получите должность директора тюрьмы, как я… Образование у вас не бог весть какое. Потерянные годы не вернуть, и потрясение, которое вы пережили, — а это самое настоящее потрясение — не пройдет бесследно… Молодые станут вас презирать. Вот так. Я точно такой же — личность заурядная.

П т и ц а  выходит с ведром воды.

Когда-то и я был пострадавшим… Сейчас меня сделали начальником, будто героя какого. Но я-то знаю, что меня презирают, обзывают шутом гороховым, сивым мерином… Мерином потому, что я натерпелся в свое время от уголовников… Меня связали, я был тогда… Ну да это не имеет значения! И меня оскопили! Потом, правда, я был отомщен: сперва меня назначили начальником над воришками. А теперь над всеми: и уголовниками и политическими. Я не личность, я человек больной. Говорят, что я не мужчина… Даже свои надо мной смеются: у него нет того, что должно быть. Он — пустое место, говорят. И так оно и есть. И вы тоже. Это сейчас вы переживаете героический момент. Ваши называют это борьбой за справедливость. У вас — ребенок, будет — ребенок. Откажитесь от всего, чем вы жили, живите ради ребенка.

Появляется  П т и ц а. Он подметает двор и тихо напевает.

У вас есть для кого жить! Суд пересмотрит дело, я похлопочу.

М а р и я. Ты слишком добр.

Б е р ч а н у. Страна должна благополучно закончить эту войну, зализать раны, как подстреленная лиса, и жить дальше.

М а р и я. Страна не должна быть лисой — сегодня с одним, завтра с другим, сегодня — раненная, завтра — излеченная, страна должна принадлежать людям, не лисам.

Птица наполняет ведро водой.

Б е р ч а н у. Все это детский лепет… Кто отец ребенка?

Тишина. Видно, как  П т и ц а  с полным ведром уходит.

Кому ты служишь?

М а р и я. Себе.

Б е р ч а н у. Прекрасно. Они тоже служат себе. И потому ни твоя жизнь, ни твоя смерть не потрясут их и не взволнуют. Пора понять, у нас жизнь человека, судьба человека никого не волнует. Мы нация без героев. Поставь себя на их место — тогда ты их поймешь.

М а р и я. Нет.

Б е р ч а н у. Почему же? У них есть дело, они служаки, не герои. Вы хотите, чтобы их лишили жалованья за то, что они не выполнили приказ. А если они его выполнят, их не только не накажут — их повысят в чине. Прошло шесть с половиной месяцев. Ты горда, но твоя гордыня не может скрыть элементарной истины. Ты боишься смерти.

М а р и я. Да.

Б е р ч а н у. Кто твои друзья? Ты боишься их?

М а р и я. Нет.

Б е р ч а н у. Тогда — нас?

Бьет колокол.

М а р и я. Себя.

Б е р ч а н у. Ну ты умрешь. Кто об этом узнает? Никто. А если и узнает, разве найдется человек, готовый умереть ради тебя? Нет. Никто не знает, что здесь происходит, — разве что гном в саду. Этот фаянсовый немой, спрятавшийся в цветах. Он не слышит, не видит. Он — гордость этого сада, его центр, он его возглавляет, элегантный мертвец. Умереть за здорово живешь — большого ума не надо.

М а р и я. Я — глупа, умирать не умею, молчать не умею и вовсе не похожа на этого великолепного гнома.

Колокол.

Б е р ч а н у. Прошло семь месяцев. Кто отец?

М а р и я. Не знаю. Это случилось в темноте.

Б е р ч а н у (смеется). Ну а как же иначе! Естественно.

М а р и я. В темноте, в полиции, на столе. Их было шесть, или восемь, или двенадцать. Не помню — я потеряла сознание и не знаю, кто из них отец, из тех, кто опрокинул меня на стол, потом на пол, на половик, пропахший хлоркой. Я ничего не помню, кроме того, что моя первая ночь любви воняла хлоркой, как вокзальные клозеты. Один из них, этих восьми, этих двенадцати, один из тех, кто надругался надо мной, — отец моего ребенка — моего чудесного ребенка, который сейчас бьет ножками в мой живот. (Плачет.)