Современники и потомки о восстании С.Т. Разина

Уже сам по себе допуск того, что и в России крестьянские войны все же могли одержать победу, заслуживает внимания, ибо альтернатива захвата власти, к примеру, разницами или пугачевцами, думается, может рассматриваться как вполне основательная гипотеза. Ведь если бы основное войско С. Т. Разина и Е. И. Пугачева, упредив царские рати, не сворачивая и не мешкая, пошло через земледельческие районы с крестьянским населением на Москву, они вполне могли бы победить. Но Разин потерял много времени на рейд к Астрахани и на осаду Симбирска, а Пугачев — под Оренбургом и Казанью. Не всегда путь следования восставших диктовался суровой необходимостью. Были моменты, когда направление движения во многом зависело от свободного выбора круга и воли повстанческих предводителей.

Итак, что бы было, одержи Разин или Пугачев победу? Вылилось бы это в грандиозное «показаченье» в масштабах всей страны? Ограничились бы преобразования отменой крепостничества или пошли дальше?

Всякие прогнозы тут, конечно, относительны, хотя, как уже отмечалось, известные шансы на успех у восставших были. Следовательно, моделирование возможных ситуаций не совсем лишено смысла.

Не исключено, что в случае победного исхода крестьянских войн начались бы резня и погромы, в результате которых класс феодалов был бы физически уничтожен. Романтизировать в этом плане народные движения прошлого не приходится. Идеалы гуманизма чужды той эпохе. На силу тогда отвечали силой, на жестокость — еще большей жестокостью. И тут неминуемо встает вопрос о жертвах крестьянских войн. Эта их сторона в советской историографии, пожалуй, чересчур приглушена. Подчеркивается, как правило, беспощадность карателей по отношению к восставшим, но террор и насилие последних нашли отражение в основном лишь в дореволюционной литературе. Оттенены те факты, когда повстанцы проявляют снисходительность к своим классовым врагам, избегают напрасных кровопролитий, но обойдены молчанием многочисленные случаи, когда они, напротив, устраивают неоправданные массовые казни и безудержные расправы.

Большой интерес представляет суждение Р. Г. Скрынникова, по мнению которого переход власти в результате народных восстаний в начале XVII в. в руки Г. Отрепьева «был единственный в русской истории случай, когда восставшие массы посадили на трон человека, возглавившего повстанческое движение и выступившего в роли „доброго царя“»[299].

Несмотря на то, что политика Г. Отрепьева носила откровенно продворянский характер, а в интересах масс им сделано смехотворно мало, «кратковременное правление Лжедмитрия, — как справедливо отмечает Р. Г. Скрынников, — не только не разрушило веру в „доброго царя“, но способствовало еще более широкому распространению в народе утопических взглядов и надежд»[300]

. В то же время поход отрядов под предводительством И. И. Болотникова и осаду ими Москвы Р. Г. Скрынников на основе критического анализа источников не считает возможным рассматривать как крестьянскую войну[301].

Заслуживает внимания то, что восставшее крестьянство до Пугачева не пыталось выдвинуть самозванца из своей среды. Человек, с которым молва связывала социальные иллюзии на освобождение от пут крепостничества и всяческие послабления, должен был и впрямь быть из государева рода. Это придало бы особую весомость и законность его действиям и притязаниям, если бы он, проникшись лютыми бедами, заботами и чаяниями крестьянства, вздумал вернуть им былую свободу выхода (урочные лета) и восстановить попранную якобы в результате боярских козней справедливость. Миф о «добром» царе во многом зародился от обратного: раз Юрьев день и другие старинные крестьянские льготы могли быть отобраны злой волей сверху, значит, они точно таким же путем могут быть возвращены, но уже радеющим за них и не слушающим лихих бояр самодержцем, т. е. «добрым» царем.

В советской историографии «наивный монархизм» не признается одной из специфических черт отечественной истории[302]. Как известно, тенденции к народоправству в подавляющем большинстве случаев уживались с характерным для крестьянских масс неистребимым монархизмом и в других странах. Тяготение к королевскому покровительству, стремление склонить монарха на свою сторону, действовать от его имени, видеть в нем помазанника божьего, защитника простого народа и врага знати было свойственно и для восстания Дольчино в Италии в 1304–1307 гг., и для Жакерии, и для крестьянских войн в России[303]. Не было чисто российским феноменом и самозванчество. Другое дело, что нигде оно не достигало столь широких масштабов, как в России, где только на протяжении XVII в. по меньшей мере 23 человека заявляли о своих правах на престол, а в XVIII в. было не менее 44 самозванцев[304].