Современники и потомки о восстании С.Т. Разина

Вместе с тем трудно не согласиться с мнением того же Н. И. Павленко, который отмечает, что «под пером иных историков крестьянские войны составляют предмет гордости»[328]. Пора, по-видимому, не углубляться в дальнейшую дискуссию о том, можно или нельзя считать крупнейшие выступления российских крестьян XVII–XVIII вв. той или иной разновидностью войн гражданских, а задуматься над тем, что в любом случае эти события — вовсе не тема для бездумного воспевания, а трагическая страница российской истории.

Подводя итоги, хотелось бы отметить, что наличие в советской историографии устоявшихся точек зрения на крестьянские войны не исключает постановки ряда спорных вопросов, и это не должно смущать. Главное, чтобы за разными подходами сохранились различные альтернативные варианты, отражающие живую историю, показывающие крестьянские войны как подвижные, подверженные изменениям явления.

Ныне высказываются сомнения по поводу того, можно ли считать восстание С. Разина крестьянской войной. А. Н. Сахаров, например, считает, что это было социальное движение, в котором богатые крестьяне боролись за право предпринимательской деятельности в рамках региона. Без сомнения, эта неожиданная точка зрения представляет большой интерес, заслуживает пристального внимания и найдет как последователей, так и оппонентов. Однако поскольку историк не пояснил и не аргументировал свою новую трактовку, она нуждается в уточнении и на данном этапе, безусловно, не исключает традиционного для нашей историографии взгляда на восстание С. Разина как на крестьянскую войну.

Новые подходы, спектр разнообразных взглядов на российские восстания XVII–XVIII вв. — это, несомненно, добрый знак и благоприятная предпосылка дальнейшего развития историографии проблемы. Потому что очень важным для формулирования научных позиций является отказ от унитарного мышления, от наивной веры в то, что возможна выработка какой-то единой трактовки крестьянских войн, которая, утвердившись в научной литературе, проводилась бы как единственно верная.

Разинское движение в трактовке зарубежных историков

Сегодня мы с запозданием признаем, что советская историография долгое время развивалась в отрыве от поисков и находок западных коллег, в атмосфере искусственной конфронтации с наиболее интересными и авторитетными направлениями зарубежной исторической науки. И, конечно, такая изоляция шла в ущерб нашей историографии, ибо было заведомо известно, что из трудов носителей иного миропонимания, ничего, кроме ложных истин и враждебных доктрин, извлечь нельзя. То есть к работам западных историков был еще более пристрастный и настороженный подход, чем к сочинениям отечественных авторов XIX–XX вв., не разделявших воззрений предшественников российской социал-демократии или марксистских взглядов. По существу, наши представления о зарубежной историографии, как правило, исчерпывались ограниченным кругом работ, «апробированных» друзей СССР.

Но, к счастью, то время позади. Сейчас можно с уверенностью говорить о преодолении былой изоляции от мировой исторической науки, о внимательном и заинтересованном отношении к появляющимся на Западе публикациям, касающимся нашей истории, в том числе и крестьянских движений в феодальной России[329]. А интерес за рубежом к СССР, к ныне происходящим в нашей стране событиям, к ее далекому и близкому прошлому стремительно и неуклонно нарастает[330]

.

Вместе с тем, если говорить о разинском движении, то оно традиционно притягивало внимание зарубежных авторов. Подтверждением тому служит хотя бы тот факт, что знаменитый мастер новеллы Проспер Мериме посвящает восстанию в России в последней трети XVII в. значительную часть своей выдержавшей несколько изданий книги «Казаки былых времен»[331]. Конечно, сочинение П. Мериме — это во многом переложение известного труда Н. И. Костомарова, но французскому писателю не откажешь ни в самостоятельности наблюдений, ни в независимости суждений и оценок. Правда, нужно иметь в виду, что на разинскую тему он вышел главным образом в поисках экзотики и колоритного человеческого материала. То и другое в равной мере присуще его творчеству. Вспыхнувший в России мятеж Мериме склонен изображать как смесь резни, жестокой мести и кровавого разгула. Предводителя восстания он наделяет чертами классического злодея, считая, что фольклорная традиция окружила его незаслуженным ореолом, тогда как на деле под маской героя скрывалась личина бандита. В линии поведения, в устремлениях С. Т. Разина писатель усматривает нечто общее то с фракийским гладиатором Спартаком, заставившим трепетать Рим, то с Юлием Цезарем, который, прежде чем попытаться захватить власть в центре, сначала попробовал свои силы в провинции.

Стараясь ничего не упустить, П. Мериме воспроизводит суеверные рассказы русских крестьян о том, что Разин — чернокнижник, благодаря чему обладает магической силой и бессмертием: исчезнув в 1671 г., он объявился вновь в 1773-м уже под именем Пугачева.