Современницы о Маяковском

Накануне отъезда Маяковский заехал за мной в Хосту на машине. Мы отправились в санаторий, где он выступал, и потом поехали в Сочи. Ночь была совсем черная, и мелькали во множестве летающие светляки.

Владимир Владимирович жил на Ривьере в первом номере. Мы не пошли ужинать в ресторан, а ели холодную курицу и за отсутствием ножей и вилок рвали ее руками. Потом гуляли у моря и в парке. В парке опять летали светляки.

Владимир Владимирович говорил:

— У, собаки, разлетались!

Потом мы пошли домой. Номер был очень маленький и душный, я умоляла открыть дверь на балкон, но Владимир Владимирович не согласился. Он рассказывал, что однажды какой-то сумасшедший в него стрелял. Это произвело на Маяковского такое сильное впечатление, что с тех пор он всегда ходил с оружием.

Утром я побежала купаться в море.

Возвращаясь, еще из коридора услышала в номере крики. Посредине комнаты стоял огромный резиновый таз, который почти плавал по воде, залившей всю комнату. А кричала гостиничная горничная, ругалась на то, что "гражданин каждый день так наливает на полу, что вытирать нету сил".

Еще один штрих.

У Владимира Владимировича были часы, и он хвастался, что стекло на них небьющееся. А в Сочи я увидела, что стекло разбито. Спросила, каким образом это произошло. Владимир Владимирович сказал, что поспорил с одной знакомой. Она тоже говорила, что у нее стекло на часах не бьется. Вот они и шваркали своими часами стекло о стекло. И вот у нее стекло уцелело, и Владимир Владимирович очень расстроен, что на его часах треснуло.

Мне вдруг неприятна стала эта история с часами: я стала думать, кто бы могла быть эта женщина, к тому же я нашла у него на столе телеграмму: "Привет из Москвы — Елена".

Я ничего не сказала Владимиру Владимировичу, но он почувствовал, что мне не по себе, все спрашивал, в чем дело.

Он проводил меня на поезд в Хосту, а сам через несколько часов уехал в Ялту на пароходе. Мы уговорились, что я приеду в Ялту пароходом 5–6 августа. Но я заболела и не смогла приехать. Он беспокоился, посылал молнию за молнией. Одна молния поразила даже телеграфистов своей величиной. Просил приехать, телеграфировал, что приедет сам, волновался из-за моей болезни.

Я телеграфировала, что не приеду и чтобы он не приезжал, что встретимся в Москве, так как ходило уже много разговоров о наших отношениях, и я боялась, что это дойдет до Яншина.

К началу сезона в театре мы большой группой наших актеров возвращались в Москву, подъезжали грязные, пыльные, в жестком вагоне. Я думала, что меня встретит мама.

Вдруг мне говорят:

— Нора, кто тебя встречает!

Я пошла на площадку и очень удивилась, увидев Владимира Владимировича, в руке у него были две красные розы.

Он был так элегантен и красив, что мне стало стыдно моего грязного вида.

Вдобавок тут же от моего чемодана оторвалась ручка, раскрылся замок и посыпались какие-то щетки, гребенки, мыло, части костюма, рассыпался зубной порошок.

Владимир Владимирович приехал на машине. Он сказал, что Яншина еще нет в Москве. А Владимир Владимирович позвонил моей маме и очень просил ее не встречать меня, что он встретит сам, сказал маме, что хотел бы подарить мне большой букет роз, но боится, что с большим букетом он будет похож на влюбленного гимназиста, что будет смешно выглядеть при его огромной фигуре, и что он решил поэтому принести только две розы.

Какой-то Владимир Владимирович был ласковый, как никогда, и взволнованный встречей со мной.

Период после Сочи мне очень трудно восстановить в памяти, так как после катастрофы 14 апреля у меня образовались провалы в памяти и это последнее время вспоминается обрывочно и туманно.

Мы встречались часто.

По-прежнему я бывала у него на Лубянке.

Яншин ничего не знал об этой квартире Маяковского. Мы всячески скрывали ее существование.

Много бывали и втроем с Яншиным — в театральном клубе, в ресторанах.

Владимир Владимирович много играл на бильярде: я очень любила смотреть, как он играет.

Помню, зимой как-то мы поехали на его машине в Петровско-Разумовское. Было страшно холодно. Мы совсем закоченели. Вышли из машины и бегали по сугробам, валялись в снегу. Владимир Владимирович был очень веселый.

Он нарисовал палкою на пруду сердце, пронзенное стрелой, и написал "Нора — Володя".

Он очень обижался на меня за то, что я никогда не называла его по имени. Оставаясь вдвоем, мы с ним были на "ты", но даже и тут я не могла заставить себя говорить ему уменьшительное имя, и Владимир Владимирович смеялся надо мной, утверждая, что я зову его "никак".

Тогда в нашу поездку в Петровско-Разумовское, на обратном пути, я услышала от него впервые слово "люблю".

Он много говорил о своем отношении ко мне, говорил, что несмотря на нашу близость он относится ко мне как к невесте.

После этого он иногда называл меня невесточкой.

В этот же день он рассказал мне много о своей жизни; о том, как он приехал в Москву совсем еще подростком. Он жил здесь, в Петровско-Разумовском, и так нуждался, что вынужден был ходить в Москву пешком. Рассказал о своем романе с Марией, о тюрьме, о знакомом шпике, который следил за ним.