Современное состояние и задачи христианства

Далее. Гордая твердыня ислама дрогнула и потряслась в своих основаниях. Она уже не может, как прежде, слыть неприступной. Мы разумеем здесь недавно обнаружившиеся успехи протестантской проповеди между мусульманами в Турции, из которых более трех тысяч человек приняли христианство по исповеданию Англиканской церкви. Если бы даже это обращение было случайным, отдельным явлением, то и тогда оно достойно полного внимания и возбуждает целый ряд невольных вопросов: почему же не православию и не латинству досталась эта победа, каким образом рационализм протестантства мог прийтись по сердцу «пламенному жителю Востока» и пр., и пр.? Странно, что в нашей духовной журналистике мы не встречали до сих пор статьи, посвященной обсуждению этих вопросов!.. Если же это обращение мусульман в протестантство не есть, как говорится, «изолированный факт», а свидетельствует о том, что духовный авторитет ислама действительно поколеблен в своем основании, то это событие приобретает еще более важности и также неизмеримо по своим мировым последствиям. Заметим кстати, что в то самое время, как философские школы Европы стараются создать или узаконить существование общечеловеческой цивилизации вне христианского и вообще вне всякого религиозного верования, – в то самое время, та же самая Европа рукоплещет, с искреннею и серьезною радостью, успехам христианской проповеди на Востоке и хором провозглашает в своих газетах и журналах, как старую известную аксиому, что истинное плодотворное просвещение возможно только на почве христианства и ни на какой другой… Вот два события, принадлежащие к области внешних исторических фактов, которые дают новую силу вопросам религиозным; нужно ли же говорить о том, что совершается в среде самого христианского общества, в области его внутренней интеллектуальной жизни? Опустошение, производимое в умах и душах человеческих успехами материализма, дух отрицания, с его страстными усилиями подрыться под самый корень веры, под ту самую силу, которою солится соль,

 – нравственное разложение общества и ослабление тех бытовых основ, которыми оно доселе держалось; все это придало новую жизнь старой борьбе между верою и неверием, борьбе, на некоторое время утихшей под господством общего индифферентизма.

Настоящие нападения – это уже не легкомысленное кощунство XVIII века, не грубые насилия революционного фанатического атеизма – это топор и пила научного факта и анализа, врубившиеся и впившиеся, по-видимому, в самую сердцевину христианского дуба! Человек опять поставлен лицом к лицу с коренными, основными, существенными задачами своего бытия – и все вопросы науки, мысли, знания, политические и социальные, примыкают вновь неотвратимо к вопросу религиозному. Его нельзя ни обойти, ни миновать, как бывало прежде, – да и не следует. Справедливо замечает Гизо: «Эти верховные задачи, ныне вновь возбуждаемые, не суть вопросы науки для человека, но вопросы жизни: в виду их, приходится сказать, как Гамлет: быть или не быть – вот вопрос. Посмотрим теперь, как обрисовывает сам Гизо современное поле борьбы и, так сказать, военную позицию обоих станов, и приведем несколько подлинных мест из упомянутого нами отрывка… Делаем это особенно потому, что нам, русским, не мешало бы кое-что из приводимого здесь – принять к нашему особенному сведению».

«В течение 18 веков, – говорит Гизо, – христиане были поочередно то гонимыми, то гонителями; гонимыми как христиане – и гонителями нехристиан, или даже друг друга, между собою, внутри пределов христианского общества. Преследование было, смотря по месту и времени, более или менее непреклонно, более или менее действительно, но несмотря на все различие церквей, государственных форм и наказаний, на преобладание строгости или мягкости в приложении, принцип однако же оставался один и тот же. Претерпев мученичество и гонение под скипетром языческих императоров, христианская религия жила, в свою очередь, под стражею гражданского закона, защищаемая оружием светской власти.