Современный чехословацкий детектив

Даже крепкий сон не избавил Якуба Каласа от какого-то тягостного ощущения. Утром он поднялся усталый, душевно разбитый, хотя и сам не понимал — отчего. Мысленно все время возвращался к разговору с доктором Карницким. Не из-за старика ли он сегодня не в своей тарелке? Трудно сказать. Хоть Карницкий и испортил ему настроение, но ведь Кал ас привык к его причудам и не придавал им большого значения. Этот человек, переживший концлагерь и никогда уже полностью от него не оправившийся, порой сохранял полнейшую ясность мыслей, но минутами казался более чем чудаковатым. Его поставили на учет в психдиспансере, а он только хвастал: «Старшина, теперь я под охраной закона! Я за себя не отвечаю! Могу делать, что захочу: могу танцевать, когда остальные в трауре, болтать что вздумается, когда все молчат, оскорблять всеми уважаемых людей, говорить правду в глаза — никто меня и пальцем не смеет тронуть! На полную свободу имеют право только психопаты!» В этой сентенции, по существу, заключалась вся жизненная философия Карницкого, и Калас нередко раздумывал, в какой мере с ним можно согласиться. Естественно, его кредо не каждому годилось, но бывший адвокат считал себя личностью исключительной. «Не надо было ходить в этот трактир», — бранил себя Якуб Калас, расхаживая по двору. Куры путались под ногами, требовали зерна; Калас заглянул в мешок с ячменно-пшеничной смесью — почти пуст. На чердаке еще оставалось немного кукурузы, но лучше поискать сначала корма у соседей. Его злило, что за центнер корма односельчане запрашивают вдвое дороже установленной закупочной цены, но нет худа без добра — эта злость на время заняла его мысли, вернула к повседневным хлопотам. Да, история с Бене Крчем крепко держит его, не давая отвлечься. Будничные заботы напомнили о Юлии. Может, как раз Юлия и продаст ему часть зерна, полученного в кооперативе натурой? И вот уже снова перед ним картина той дождливой ночи. Бене Крч лежит на грязном дворе, близ бетонных столбиков, руки разбросаны, на одной — разбитые часы, глазницы наполнены дождевой влагой… рот измаран блевотиной.

За долгие годы службы Калас нагляделся на всякое: довелось повидать исколотые ножами жертвы трактирных драк, останки людей, погибших в авиакатастрофах, тела, разрезанные надвое поездами, трупы утопленников, даже безумную женщину, выбросившуюся из окна пятого этажа и повисшую на электрических проводах, но ничто не вызывало в нем такого гадливого чувства, как воспоминание о мертвом Крче. «Не стану больше о нем думать, — решил он, — только зря порчу себе настроение. Скоро люди сочтут меня психом: лезу в дела, которые меня вообще не касаются. Куплю себе рыболовную лицензию и начну ходить на рыбалку или стану по совету доктора Карницкого собирать старые монеты». Он твердо решил выкинуть Крча из головы, но чувство облегчения не приходило. И тут Калас понял, что злит и не дает покоя как раз незавершенность дела. Вечно, когда начиналось какое-нибудь следствие, он бывал взвинчен до самого его завершения. Сослуживцы над ним посмеивались, предсказывали, что излишняя добросовестность когда-нибудь выйдет ему боком, но он всякий раз отвечал: взялся за гуж… Закон — ужасное ярмо: проявляешь к нему уважение — гнетет, не проявляешь — гнетет еще сильнее. А больше всего чувствуешь его тяжесть, когда начинаешь ему служить и требуешь от других, чтоб ему подчинялись. Тогда эта тяжесть удваивается. Калас уже и не знал, от кого услышал эту мысль, где и когда на нее наткнулся — просто застряла в голове, и все тут. Он всю жизнь служил закону, присяга не отпускала его и посейчас, когда он имел полное право посиживать на завалинке перед домом, покуривать, окликать прохожих, ни во что не вмешиваться, чувствовать себя свободным ото всех обязанностей и наслаждаться покоем. Но так жить он не мог. Более того, минутами готов был поверить, что случай с Беньямином Крчем послан ему самой судьбой, чтобы вырвать его из холодного однообразия стариковского времяпрепровождения. «От безделья я бы умер скорей, — думал Калас, — чем от этого проклятого диабета». Его нисколько не удивило, что он снова размышляет о смерти Крча как о чем-то обыденном, точно ничего ужасного не произошло. Но стоило вспомнить про блокнот, куда он заносил мысли, наблюдения, интересные факты, подробности, почерпнутые из разговоров, как во рту сразу появилась какая-то горечь. «То ли мне попадаются сплошные мерзавцы, то ли люди утратили интерес к правде», — подвел он итог своим размышлениям и вышел, с треском захлопнув за собой дверь. До обеда занимался стиркой. Работа спорилась, но от мыслей не избавляла, наоборот, побуждала к новым раздумьям. Чем крепче прижимал он белье к стиральной Доске, тем больше мыслей роилось в голове.