Современный чехословацкий детектив

— Конечно, это с пьяных глаз, но я понял, почуял, что он знает больше, чем говорит. Когда тебе было плохо и ты пошел в туалет, он…

— Трепался, — пренебрежительно отмахнулся Том, — только и знает, что трепаться. Поверь мне, уж я-то его изучил.

Я пригубил коньяк:

— И все-таки.

— Пилата оставь в покое, — категорично заключил Томаш. — А что касается Колды, так его мотивы мне неясны.

Как я говорил, комнату декорировали уютные ковры, развешанные по стенам. К этим коврам, выдержанным в едином, абстрактно-восточном стиле, были приколоты плакаты. А напротив импровизированного письменного стола висела небольшого формата фотография, подписанная в углу. У меня зоркие глаза. И я часто упражняюсь, разбирая издали всевозможные надписи. Вот и сейчас прочитал красивые, витиеватые буквы: «Тому — Зузана». Это было фото Зузаны, вставленное в картонную рамку, и ее почерк. «Anno domini 1962»… В тот год в гимназии был основан наш ансамбль. И в тот же год я написал свой первый текст. Как там было?

«Ты марки звал меня смотреть, и мы смотрели.

Пока старались повзрослеть, мы постарели.

Ты называл морщины

Приметою мужчины…»

Начало было такое, это я еще помнил, а дальше шел смех Зузаны. Но мы это редко исполняли, Томаш заметил мой взгляд.

— Прости, Честмир, я понимаю, все это так тяжело для тебя.

— Да уж…

Прошло совсем немного времени, а у меня в ушах уже не раз отдавались такие слова, и я знал, что еще не раз Услышу их и увижу похоронные, сочувствующие физиономии. Сострадание окружающих вообще страшная вещь, а тут вдобавок всем известно, что за отношения были у меня с Зузаной и как влип Богоушек Колда.

«Вот ужас-то, а?» — «Не говорите…» или «Не говори…» — «Ужасный конец!» — и дружеское рукопожатие. «Еще хорошо, что этот мерзавец Колда…» — и ободряющее подмигивание.

Но только зачем он это сделал? Вопрос Гертнера был абсолютно логичным. Тот же вопрос должен был задать капитан Грешный. Может, он уже знает и ответ. Я снова посмотрел на фотографию. Зузана смеялась. Она смеялась почти на всех снимках, за исключением тех, где была со своим любимым плюшевым медвежонком. Жаль, что у Томаша нет такого снимка. Зузана только на таких карточках имела вполне серьезный, более того, ностальгически-сентиментальный вид.

— Зачем у тебя тут эта фотография? — обронил я, переводя взгляд на плакаты.

На одном были Саймон и Гарфункель, на другом — зубы Боба Дилана, оскаленные над губной гармошкой.

— Да так, — булькнул Томаш, вливая в себя коньяк.

Я развеселился, вспоминая, как перед шефом он прикидывался трезвенником. Кто знает, может, его бледность в «Ротонде» была лишь игрой? При известной подготовке… В самом деле, затевать шашни с женой начальника — опасное занятие. Ну а Томаш Гертнер вовсе не любитель авантюр. Скорее наоборот.

— Так какой был у Колды мотив?

Я хмыкнул.

— Кто его знает. — А сам подумал: будем надеяться, что это знает тот капитан с ветхозаветной фамилией.

— Ведь Зузану все… или почти все, — поправился Томаш, — любили. Почему именно Колда? Скорее можно подозревать меня, или тебя, или Добеша, или Бонди.

— Тебя-то с какой стати? — удивился я.

— А чем я лучше других? — заскромничал Том.

Я опять хмыкнул.

— Хотя я тоже любил Зузану, — добавил Том, — уважал ее.

Ну конечно, о мертвых плохо не говорят. Но от правды — крайне нелицеприятной дамы — никуда не денешься: кто не переставая перемывал кости потенциального «Золотого Соловья», так это «Подружка» в лице редактора ее культурной странички Гертнера. А Зузанка ревниво следила за тем, что о ней писали. Лучшие отзывы о себе даже посылала отцу и школьным подругам в Врбов. И я готов биться об заклад, что в этой почте не было ни одного отзыва, авторством которого мог бы похвастаться Том. Если же пан Черный читал иногда «Подружку» — а скорее всего, читал, ведь его, нашего бывшего классного руководителя, всегда отличал живой интерес к проблемам подрастающего поколения, — то он, безусловно, с неудовольствием вспоминал ученика Гертнера.

— Чего ухмыляешься?

Я выпил еще глоток коньяку, потому что Том вновь наполнил мою рюмку. Себе он между тем успел налить дважды.

— Я подумал, что хвалебные заметки о Зузане ты, должно быть, писал под иными псевдонимами, чем все остальное. На моей памяти она всегда с негодованием высказывалась о «Подружке». То есть о тебе.

— Знаю, — подавленно сказал Томаш и жалобно поглядел на меня. — Этого я и боюсь. Что милиция тоже докопается. А ведь я… я в самом деле любил Зузану, но дороже всего была для меня истина.

— Вот и объяснишь им.

Я наконец понял, зачем Том зазвал меня к себе. Почему он хотел говорить со мной. Он боялся. Добропорядочный, солидный редактор Томаш Гертнер боялся!

Это было смешно. Ибо как раз зерно истины в его писаниях, где он ставил задачи, вскрывал тенденции и бичевал позорные явления чешской поп-музыки, Зузанку, как и большинство ее коллег, совершенно не интересовало.