Современный румынский детектив

Я долго ждал, но ни бог, ни время, ни природа не послали мне своего знамения. Я плеснул в лицо водой из родника, закурил… И тогда до меня дошло, что разум дан человеку, чтобы бороться со временем, а не с вечностью (понятие, абсолютно лишенное смысла).

От этих раздумий я загрустил. Музыка великого сумасшедшего еще долго звучала во мне. Однако ощущение мимолетного счастья таяло, и тоска затопляла меня. Я предчувствовал, что стану холоден и безразличен ко всему…

Сходные чувства нахлынули на меня и теперь, пока я не отрываясь смотрел на спину возницы, медленно правящего погребальными дрогами. Мне не хотелось думать о том, что ждет впереди. Мое предыдущее судебное дело, которое они наверняка извлекли из архива, должно быть, сильно восстановило их против моей особы: в местах заключения мне пришлось раскроить череп одному форменному придурку. На днях меня угораздило повторить ту же ошибку, хотя, по правде говоря, у белобрысого верзилы голова оказалась не совсем пустой. Впрочем, угрызения совести меня не мучили.

Я не расстраивался из-за того, что вновь угожу в каталажку, и был уверен, что радость легавых не станет раздражать меня. Тревожила только судьба ребенка. Я чуть было не расхохотался, сообразив, что мой арест льет воду на мельницу бьюшей жены. Она постоянно хает меня. И теперь бедный ребенок и впрямь будет пребывать в полной растерянности… Да, мне не хотелось думать о том, что ждет впереди.

Всю дорогу мы хранили молчание. Пока они занимались формальностями, связанными с моим размещением, я продолжал держать рот на замке. Меня тошнило от одного вида милицейской формы, а от надутых физиономий было просто невмоготу. Они обменивались между собой многозначительными взглядами. Усатый капитан, сидя на стуле, отдавал распоряжения.

Я стоял неподвижно, игнорируя любопытные взгляды. Многие из легавых с удовольствием расквасили бы мне нос, но сдерживались. И не потому, что это им было запрещено, а потому, что на мне лежало табу. Я был добычей их шефа, и они знали, что любому, кто тронет меня пальцем, влетит по первое число.

Чуть позже, когда им надоело таращиться, с меня сняли наручники и отвели на ночлег. Я спустился в подвал в сопровождении пожилого старшины и моего усача. Повсюду пахло краской и скипидаром. Мы остановились перед камерой — светлой и чистой, с зарешеченными окошками под потолком. Мне страшно не хотелось переступать порог. Я ждал, что кто-нибудь подбодрит меня.

— Будто ты здесь впервой, — съязвил щуплый охранник. Тяжелая рука капитана опустилась мне на плечо. Но прежде чем он успел толкнуть меня, я вошел сам.

— Слишком роскошная комната. Боюсь, у меня не хватит денег за нее расплатиться.

Усач в упор смотрел на меня, едва заметно ухмыляясь. Только тогда я оценил элегантность коричнево-оливковых тонов его костюма.

— О-ля-ля! Ну и щеголь! Только напрасно стараешься, в глазах женщин все равно не будешь выглядеть джентльменом, если это тебя волнует. Мужлан — он и есть мужлан. Чурбан неотесанный!

У щуплого охранника отвалилась челюсть. Он засуетился, начал одергивать форму и не чаял, как ему смыться. Не хотел видеть того, что, по его мнению, должно было последовать. Усач порылся в карманах и кинул мне сигареты и спички, которые я позабыл у Паула Ариона. Подобная снисходительность настолько поразила охранника, что он застыл на месте.

Великан иронически поглядьюал на меня, играя своим резиновым мячиком. Глаза его перестали лихорадочно блестеть, как тогда, в машине. Я улыбнулся ему. В ту же секунду он неожиданно бросил мне мячик в лицо. Я ухитрился поймать его, хотя мои руки уже порядком онемели в наручниках.

— Гм, — осклабился он. — Совсем, совсем неплохо. Ты мне все больше нравишься. Ты достойный противник. Вот уж кому я с удовольствием намял бы бока.

Он щелкнул пальцами, и я кинул мячик в его поднятую над головой ладонь. Он повернулся и ушел. Развалившись на нарах, я заорал ему вслед:

— До чего же ты великодушен! Постой, я еще не успел выразить тебе свою благодарность. Боюсь, когда ты вернешься, от нее и следа не останется. У таких, как я, государство конфискует все подчистую.

Я прикурил сигарету, но не успел затянуться.

— Смирно! — завопил, как полоумный, старшина.

Я мгновенно вскочил на ноги. Его голова доходила до того места на моей груди, куда я мог бы прикрепить орден Подвязки, если бы властям вдруг вздумалось проявить достаточную снисходительность и наградить меня, а я в свою очередь настолько бы обнаглел, что не стал бы возражать.

Приподнявшись на цыпочки, он попытался заглянуть мне в глаза и еще раз гаркнул:

— Смирно!

С сигаретой во рту, от дыма которой у меня слезились глаза, я послушно принял означенную позицию.

— Забыл, где находишься? Стоять!

— А разве я сижу? — задал я резонный вопрос, не вынимая сигареты изо рта.

В ответ он достаточно сильно врезал мне по зубам. Для мужчины его роста рука у него оказалась удивительно тяжелой. Я изобразил полное недоумение и пробормотал;

— Ладно, но сигареты дал мне…

— Отставить! Товарищ капитан и впрямь вернул тебе сигареты, но не сказал, что разрешается курить.