Современный Румынский детектив

Дед взял кусок сахара, разломил его на четыре части, положил кусочек под язык и отпил желтоватой жидкости с резким запахом цветка бузины. Хотя прошло больше часа, как он завел разговор с бывшим директором школы, он не чувствовал себя ни усталым, ни раздраженным, как в других случаях. Морару раскрывался перед ним, такая откровенность не каждому под силу. По-видимому, Морару действительно нечего было ни защищать, ни терять. Что ему нечего было терять, с этим Дед был почти согласен, но вот что человеку, посвятившему всю свою жизнь этому селу, нечего было защищать, с этим Дед никак но мог примириться. Он давно мог бы закончить разговор, тем более что учитель отвлекся далеко в сторону, но жизнь села была новым для майора миром, и все связанное с ним привлекало его. И еще одно привлекало. Откровенность человека, почти полная искренность, к какой он не привык. Обычно из-за его профессии люди старались его за-путать, говорить то, что они меньше всего думали. Морару с самого начала заявил, что ни во что не хочет вмешиваться, но, несмотря на его горечь и самобичевание, Дед чувствовал, что он болеет за все, что происходит в жизни села. Возник разлад между ним, учителем, и некоторыми земляками, разлад, по-видимому вызванный какими-то поступками, которые шли вразрез с его принципами, и учитель обиделся, как пастух — на все село сразу, и на-шел для своей обиды столь общие объяснения, что по ним вряд ли можно было судить о подлинном положении дел в селе. Пожалуй, смерть Анны Драги осветит то, от чего теперь отстраняется учитель.

— Товарищ майор, вы видели наше кладбище? Человек такой профессии, как ваша, не просто заметит, что оно заброшенное, он сделает определенные выводы из этого, казалось бы, незначительного наблюдения. Люди, предающие забвению своих предков, наносят ущерб самим себе, своей жизни, она становится в их глазах обесцененной, преходящей. А кладбище не было таким, как сейчас. Пусть и раньше люди не тратились на мраморные надгробия, но с весны до осени там было море цветов, оно было ухожено, зелено. Теперь среди крестов пасутся коровы. Но это полбеды. Беда в том, что редко сегодня найдешь человека, который навещает могилы предков из душевной потребности посоветоваться с ними, как с совестью. Живые словно стыдятся мертвых, стыдятся собственного прошлого…

— А может, побаиваются? — Дед поддержал эту новую тему разговора, чтобы посидеть еще у учителя, продлить беседу. — Да, я заходил на кладбище, почему-то захотелось собственными глазами увидеть могилу Анны Драги. Я с трудом отыскал ее, верней, вообще не нашел бы, когда бы не какой-то паренек — он показал мне, где она похоронена. Да, пожалуй, тут я разделяю вашу точку зрения: кто не уважает мертвых, тот не уважает и собственную жизнь, — заключил Дед.

Учитель воспринял эти слова с явным удовлетворением.

— Точно, товарищ майор. Не уважают собственной жизни! Откуда вдруг такое неуважение к своей жизни, обычаям?

— Я думаю, вы, скорее всего, можете дать ответ на этот немаловажный вопрос. Я второй раз в деревне, второй раз в жизни.

— Да, конечно, скорее всего, я и должен ответить. Я ношу в себе ответ на этот вопрос, товарищ майор. Я был их духовным пастырем, священника у них давно нет, люди перестали ходить на кладбище, не сознавая того, что отчуждение от мертвых перерастает в отчуждение от самих себя.

— Позвольте заметить, товарищ Морару, здесь вы преувеличиваете, — сказал Дед деликатно.

— Видите, я уже и преувеличиваю. Вообразите, товарищ майор, как бы они это оценили, — сказал учитель, указывая куда-то за окно, — услышав мои слова? И все же я заверяю вас, товарищ майор, что вопреки неприязни ко мне, случись со мною что — все село будет меня оплакивать, потому что вместе со мной растает последняя возможность его примирения с собственной совестью.

— Значит, вы — хранитель памяти этого села, памяти, которой они боятся и которую в то же время хотели бы воскресить, но но ценой больших потрясений. Может быть, я не слишком ясно выразился, однако у меня сложилось четкое убеждение, товарищ Морару, что не кто иной, как именно вы, многое знает об Анне Драге и о жизни села — я говорю о тех тонких вещах, в какие трудно проникнуть постороннему человеку.

— Вы думаете, как и они… — сказал, улыбаясь, учитель. — Что касается моих односельчан, я создаю у них иллюзию, что действительно знаю о них нечто такое, чем «могу» прибрать их к рукам, зато у вас я не хочу создавать иллюзий, иначе это будет означать, что я лгу. Я говорил уже, что давно отстранился от их интересов: я — как пугало на огороде, мое предназначение — стоять неподвижно и пугать.

Морару засмеялся, тайно радуясь чему-то, и на миг Дед, подстегнутый кажущимся весельем собеседника, тоже рассмеялся, пока не понял, что, в сущности, смех учителя таит некую мстительность, которая проистекает из его подлинной веры в село, из оскорбленной любви к нему.