Современный швейцарский детектив

Ну, только наконец поверил, что изобличил Питерлена (оставался, собственно, лишь телефонный разговор, в котором фигурировал неизвестный мужской голос), как на тебе — опять вторгается нечто новое! Не дело, а настоящий бульварный роман со сплетнями и интригами! Прямо сказки про соловьев-разбойников! Доктор Ладунер, проводящий курсы лечения со смертельным исходом? Чушь какая-то!

Да, но не так-то просто сбросить все это со счетов, ведь, в конце концов, был прослушан целый доклад, где шла речь о лечении сном, и до сих пор еще в ушах звучит странное замечание врача: «…Я думал, он кончится прямо у меня на глазах…»

— Утренняя смена приходит в шесть часов? — спросил Штудер.

— Да. — И Боненблуст извинился, попрощавшись. Он принес ведро, наполнил его водой, выкрутил под непрерывные вздохи и стоны половую тряпку, помыл щеткой пол вокруг ванн, собрал тряпкой воду…

И тут завизжали в замках ключи, захлопали двери, раздались тяжелые шаги. Санитары и сиделки заполняли больницу.

Средняя дверь в палату распахнулась, и сдавленный голос, словно подпрыгивая на ходу, ласково пропел: «Всем доброе утро!»

Старший санитар Вайраух — волосы не намазаны, очков нет… Ни дать ни взять, заплывший жиром какаду.

— Все прошло спокойно, Боненблуст? — спросил он. И тут же, не дожидаясь ответа: — Э-э, господин вахмистр Штудер! Вы уже тоже на ногах? Приветствую вас сердечно!

Штудер пробормотал в ответ что-то невразумительное.

— Подайте мне тетрадь с записями, Боненблуст! — И старший санитар Вайраух выкатился в дверь.

Вид просыпающейся надзорной палаты долго еще стоял потом у Штудера в глазах: из кроватей выползли люди, цепочкой потянулись к кранам с водой, расположенным вдоль стены, повозили мокрым полотенцем по лицу, позевали и посмотрели раз-другой на окна, никак не понимая, зачем убивать здесь еще один день, когда его можно так хорошо прожить… Так по крайней мере представилось все Штудеру. Его потянуло на кухню, к Шюлю, к геройскому инвалиду войны с орденом Почетного легиона, медалью за храбрость и полной военной пенсией. Он бесшумно прошел по узкому коридору и застыл перед дверью, ведшей в помещение с голубыми стенами.

Шюль был занят тем, что открывал окно. Шпингалета на раме не было, окно, как и входную дверь, можно было открыть только трехгранником. Именно его Шюль и держал в руке. То не был обычный ключ, инструмент в руках Шюля нисколько не походил на трехгранник, лежавший у вахмистра в кармане.

— Покажи-ка мне вот это, Шюль, — мягко сказал Штудер. Шюль обернулся, ничуть не остерегаясь, и приветливо сказал:

— Доброе утро, господин инспектор. — И протянул, улыбаясь, вахмистру металлическую гильзу, обработанную под трехгранный ключ.

— А Питерлену ты не дарил такого вот ключа?

Неописуемое удивление.

— Ну конечно, само собой. Он им пользовался. У меня еще несколько штук есть. Старые патронные гильзы, я их нашел на прогулке…

— Спасибо тебе за стихотворение, Шюль, оно очень даже прекрасное. Значит, Питерлену ты подарил такой вот трехгранник? А другим пациентам ты их тоже дашь?

— Другим? Нет! Они же сумасшедшие. Completement fous,[10] — сказал он убежденно. — А Питерлен был моим другом. И потому…

— Я понимаю тебя, Шюль.

Но друг Матто, Великого духа и властелина, не дал себя перебить. Он показал на окно.

— Вон там, на той стороне, — сказал он, — у Питерлена была любимая, и он часто стоял у окна. Иногда она тоже подходила к окну и махала ему, его любовь, вон оттуда… И я открывал окно, если санитары не ошивались поблизости. — (Это «не ошивались» звучало комично в возвышенных устах Шюля.) — И тогда она тоже открывала окно на той стороне…

Правильно! На той стороне женское отделение «Н», где Ирма Вазем работала сиделкой. От одного окна до другого добрых метров сто, а может, и чуть больше…

Я знал двух детей королевских —Печаль их была велика:

Они полюбили друг друга,Но их разлучала река.[11]

Нет, не совсем то. Во-первых, речь шла не о королевских детях, а о показательном больном Питерлене и сиделке Ирме Вазем, а во-вторых, никакой реки здесь не было, а всего лишь двор… Однако же…

— Шюль, скажи мне, как выглядел Питерлен?

— Маленький, меньше меня, приземистый, сильный. Вот такие мускулы на руках. Он был единственный, кто по-настоящему понимал меня. Другие высмеивают меня из-за Матто и из-за убийства в Голубином ущелье. А Питерлен никогда не смеялся. Mon pauvre vieux,[12] говорил он мне, он ведь разговаривал со мной по-французски, мне все это известно, я ведь сам побывал у Матто…