Сожгите наши тела

– Джо в своем репертуаре, – говорит она.

Я сдерживаю смешок. Наверное, можно сказать и так.

– Но ты не переживай, – продолжает она. – Теперь у тебя есть семья.

Семья. Все это время меня ждала семья, настоящая семья, а мама пыталась всего этого меня лишить. Пыталась заставить меня выбирать между ней и остальной родней. Должно быть, из-за дочери, от которой она отказалась. Та девушка здесь, я – в Калхуне, и она была готова на все, лишь бы не позволить нам встретиться. Но почему?

– Не переживай, – повторяет бабушка. Она подходит ко мне, протягивает руку. Ее ладонь поразительно теплая на ощупь. Она настоящая, твержу я себе, когда она поднимает меня на ноги. – Пойдем, я покажу тебе комнату. А остальное подождет до завтра.

Одиннадцать

Я поднимаюсь за ней на второй этаж. От лестницы в обе стороны расходится коридор, посередине окно с широким подоконником, выходящее на дальние поля. Бабушка сворачивает в левый коридор и проводит меня мимо нескольких запертых дверей, пока не останавливается перед слегка приоткрытой. Синие стены с белым фризом, кровать с элегантным резным изголовьем, застеленная белым покрывалом. В комнате чисто, но, судя по остаткам пыли на прикроватной тумбочке, порядок наводили второпях.

– Как уютно, – говорю я и добавляю, чувствуя себя глупо: – Правда. Спасибо. А чья это была комната? – На самом деле я хочу спросить совсем другое, и, судя по тени, пробежавшей по бабушкиному лицу, она это прекрасно понимает.

– Ничья. – Она подходит к кровати и откидывает покрывало. – В ней почти никто не жил. Комод вон там, – продолжает она, прежде чем я успеваю задать вопрос, и кивает в угол. Рядом с комодом я вижу просевшую на петлях дверь. – А там ванная.

Пока бабушка возится с постельным бельем, я осматриваюсь. Подхожу к ванной, осторожно отодвигаю щеколду и, не закрывая за собой дверь, заглядываю внутрь. Черный кафель на полу, у левой стены – ванна на львиных лапах. Черный фарфор, латунные краны. Окон в ванной нет, а свет выключен, но я ловлю свое отражение в зеркале, висящем справа над раковиной. Вся дальняя стена занята встроенными шкафами, ящиками и стеллажами – тот, кто проектировал систему хранения, явно рассчитывал на семью, которая при всем желании не вместится в обветшалую калхунскую квартиру.

– Тут вода хорошая, – кричит бабушка из комнаты. – Мы берем воду из двух разных колодцев. Я положила в комод пижаму и еще кое-какую одежду. На первое время хватит, а там что-нибудь тебе купим.

Я возвращаюсь в комнату, открываю верхний ящик комода и достаю кремовую шелковую пижаму. Шорты и рубашка с кружевным воротничком. Бабушка проходит в ванную и принимается раскладывать по ящикам свежие полотенца, не сознавая, чтό только что сделала. К изнанке ворота пришит ярлычок, на котором вылинявшими, расплывшимися чернилами написано имя.

Джозефина Нильсен. Пижама принадлежала маме.

– Прости, – сдавленно говорю я, – я знаю, что еще рано, но я уже готова идти спать. И еще хочу помыть голову.

Пауза.

– Конечно, – наконец отвечает бабушка. – Раз так, увидимся утром.

Она протискивается мимо меня, скользнув ладонью по моей спине, и выходит. Я слушаю, как удаляется звук ее шагов, как скрипят под ее ногами ступени лестницы. Снаружи, за узким окном, все еще дымно. Я сажусь на кровать, чувствую, как подо мной проседают пружины матраса.

Не думаю, что это была ее комната. По крайней мере, не та, в которой она росла. Но это ее одежда и ее дом, и мне отчаянно хочется, чтобы она тоже была здесь. Она должна быть здесь, должна рассказывать мне истории из детства, делить со мной Фэрхейвен. Должна показывать мне укромные уголки, где нацарапано ее имя, делиться секретами, которые они с Фэрхейвеном хранили от бабушки. Но я одна. Я всегда была одна, даже когда мама находилась со мной в одной квартире, но сейчас пустота рядом ощущается острее, чем когда-либо.

Я вынимаю из кармана мамину фотографию из Библии – ту, от которой так щемит сердце, – и просовываю ее в ящик тумбочки, а потом захожу в ванную и скидываю с себя футболку и шорты. Кеды бросаю в раковину, чтобы не разносить по дому землю и копоть.

Душа нет, и я набираю ванну. Вода как вода: ни розовинки, ни песка, ни прочей взвеси. Когда ванна наполняется, я забираюсь внутрь, оставив на полу пыльную, закопченную одежду.

Кожу обжигает теплом, но я наконец-то снова могу дышать. Я вспоминаю пожар. Серую пелену дыма, иссушенную землю, ощущение тупика. Но я выбралась, а та девушка – нет. Я ей обязана. Я не смогла ее спасти, так что должна по крайней мере понять, что она чувствовала, когда умирала.

Я набираю в легкие побольше воздуха и с головой ухожу под воду. Глаза закрыты, ладони стиснуты в кулаки, под спиной гладкий фарфор. Вода щиплет открытые ссадины на лбу, колышет волосы. Терпи, говорю я себе. Даже когда воздуха перестает хватать и в груди разливается боль.

Она не могла дышать. Не могла выбраться. Она ползла и ползла, пока не умерла; она умерла посреди поля, а я не сумела ее спасти, и я не знаю, кто она, но мы с ней одной крови.