Сожженная рукопись

Я нашёл старый переход. Цепи уж не было, а огромный кованый кол на краю берега сохранился. Он крепко врос в землю – не вытащить. Потомки через много веков, быть может, делая раскопки, найдут его, – подумалось мне.

Уезжая, осмотрел церковку. Вблизи она походила на дряхлую старушку с еле уловимыми следами былой красоты. Рядом размещалась автобусная остановка. Это оказалось удобно. Пассажиры, когда приспичит, справляют нужду в храме Божьем. Трудяга ветер через глазницы выбитых окон выгонял вонь, оставленную прихожанами. Всё изменилось, лишь природа хранила вечное прошлое в своём бесконечном времени. Мрачный лес осуждающе покачивал кронами, словно умными головами, а река о чём-то говорила с ними. Лишь Кара-камень молчал, ни чему не удивлялся. Он самый древний здесь, всякое повидал.

Обратно в злой город

Волчата выросли, как волки,

Выходят на свою тропу,

А на пути одни иголки,

Но где другую взять судьбу?

Город, который покинула семейка Бледного, не заметил потерю. Как и раньше шелестел базар, лишь затихая в потёмки. По-прежнему гремел костяшками игрок. Руки его мелькали, а глаза всё зрили. Но что это? Его фокус-мокус отчего-то сорвался, что-то отвлекло его от изящной работы. Две пары босых ног приблизились к нему. Он поднял голову, чтобы обматерить, но, увидев, вздрогнул. Перед ним стоял тот нищий, но с глазами бешеного быка, и пижон с «вострым» насмешливым взглядом, одетые в рвань. После того позорного случая ханыга навёл справки. Эти огольцы были из конторы Бледного. Пришлось поступиться проигрышем. А сейчас, он чувствовал, назревало что-то паскудное. Пижон был босиком, а уж начинался ноябрь.

Игрок встал перед ним, как школьник: «Одолжи до получки». Онька показал пятерню. Это были немалые деньги, но «куды» деваться, торговаться – себе дороже выйдет. Босяки ушли, забрав его деньги. Прошло две недели, мало-помалу потеря восполнялась. Руки фокусника ещё ловчее делали обманные движения. Легковерные находились, навар оседал в карманах этих базарных иллюзионистов.

О босяках из конторы Бледного он забыл и успокоился. Откупился от блатарей, и ладно. Работа шла по-прежнему слаженно.

«У нас ведь как – кто не работает, тот не ест», – назидал своих коллег ханыга, и с полным правом наказывал неправоверных обывателей города. Руки его неустанно трудились, глаза «секли» и даже за спиной. Но сегодня снова что-то не ладилось, руки словно окаменели. Он резко обернулся и увидел перед собой две пары новеньких штиблет, хотя кругом уже чавкала холодная грязь. Поднял глаза: перед ним стоял тот пижон с портфелем и его подельник с бычьими, но уже не злыми глазами. Он поставил на кон ровно столько, сколько занимал до получки, и проиграл. Глаза пижона, насмешливые и «вострые», здоровались, а руки фокусника при этом деревенели. Уходя, кореш пижона, этот злой бычок, достал из кармана «зелёненькую» и отдал пацану, проигравшему свои последние деньги: «На, иди да не играй больше».

Всё вроде по уму, а тревога пуще прежнего запала в хитрую голову деляги. Предчувствие настораживало его. Он чего-то ждал и дождался. В следующий раз этот молоденький ворюга вызвал игрока через его фраеров. В руках держал серебряные швейцарские часы: «Толкни за сотню». И не спрашивая согласия, пижон опустил их ему в карман. Цепочка свесилась и подрагивала вместе с телом ханыги. Но он, как под гипнозом, закивал, ожидая его ухода. Внутри что-то дрогнуло. А пижон своими шустрыми глазами как будто смотрел туда внутрь. Подбодрил: «Не трухай, чистые».

«Нет, – подумал игрок, – навар хороший, а спокой дороже». Но время шло и всё повторялось, только менялись вещи. Появлялся и рыжий товар.

«Не щипачи они. Такие штучки в кармане не срубишь. Мокрушники, падлы, – сокрушался игрок. – С такими залетишь как подельник. А время паскудное. Закосить бы да переждать». Но жадность фраера сгубила, да и не уйти уж. Ведь вход в ту дверь лишь «рупь», а выход – два. А сейчас и того хуже: всё заберут, и добро, и душу, и плоть. Так сам с собой мерё-кал деляга. Но зря психовал фокусник. На понт его брали пацаны. Не щипачи они были, не мокрушники.

Университет, общага, братство

Наши ноги в грязи,

А жилище – сарай,

Смертью нам не грози,

Впереди светлый рай

1934 год, старое рушили, новое строили. И, как символ этого нового, в небе плыл дирижабль. Весело было глядеть на него. «Эроплан, эроплан, посади меня в карман!» – кричали мы, задрав голову. Лётчик, услышав нас, бросал бумажки. Поймать такой листочек было счастьем. Листовка призывала вступать в ОСОАВИАХИМ, участвовать в очередном займе, и мало ли ещё что там писалось, – содержание никто не читал.