Сожженная рукопись

В гостинице, где приходились ночевать, тоже было «весело». Местные любили пугать приезжих. Командировочный, приходя вечером в гостиницу, обнаруживал в своей постели незваного гостя. Он, разрисованный, с ног до головы страшными наколками, с ехидной улыбкой демонстрировал своё тело, лёжа поверх одеяла. Командировочный не смел его согнать со своего законного места. Уловив слабину, этот бывший ЗЭК начинает «раскрутку». И командировочный даёт ему в «долг», оставив себе лишь гроши на обратную дорогу. Уголовный мир, как конвейер, втягивал в себя всё новый и новый материал. Немало этому вольно или невольно способствовало само государство. Отбывших свой срок на работу в городах не брали или брали с ограничением. И они вынуждены были оставаться в этом же посёлке, нанимаясь на любую работу. Но законы тут процветали уголовные. Наверху был тот, кто сделал больше ходок. А внизу новичок, которого могли и опустить. Поэтому и не боялись заработать вторую ходку. А после третьей ходки и море по колено. Он в лагере – пахан.

Но вернёмся в тридцатые годы. Смерть собирала свой урожай. Урожайное было время. Да нашла коса на камень. Отступила она от отца. Отступила, но чтобы напасть в другом месте. Немного прожила моя младшая сестрёнка Галька. Простыла она. Оставить её было не с кем. А за всем, даже за хлебом, стояли на улице очереди. У матери слёз не было. Когда со всех сторон – горе, они не льются. Сестра Наташа куксилась, тихонько всхлипывая. А я, редко говоривший, изрёк: «Вот хорошо, я с мамкой спать-то буду». А спали мы все на одной кровати, отгороженной занавеской. Это первое, что оставила мне память из того времени.

Помню пожар – рядом сгорел барак. И чёрные головёш-ки на том месте. Помню страшное место – нужник. Туда можно было провалиться, а на дне жили крысы, лапы их с перепонками.

Помню недалеко от нас чёрное кладбище. У стен его жили чёрные люди в землянках. А из труб шёл чёрный дым с запахом жжёного мяса. А на базаре, что стоял неподалёку, продавали пирожки с мясом. Девчонки, подружки сестры, говорили, что, в них попадают человеческие ногти. И они меня предупреждали: «Если, кто скажет – на конфетку, на конфетку, не ходи за ними».

Недалеко от барака был магазин, и мы ходили туда. Среди сваленной тары находили вкусные маленькие, как горошинки, кругленькие колбаски.

Всё время хотелось есть. Мама, уходя на заработки, оставляла нам кое-что из еды, но всё это мы быстро съедали. Оставался ещё брусочек творога – творожная масса, но это еда на вечер. Мы смотрели на него и чуть-чуть отлизывали, и снова заворачивали в бумажку. Вечером мама приходила, но не ругала нас за это. Она приносила хлеба. Бутерброд с оставшейся сырковой массой и был наш ужин.

Но жизнь с каждым днём всё равно улучшалась. Мама нашла постоянную работу, нас протписали в бараке. Но её заработка, видимо, не хватало. По ночам она часто стирала – халтурила, подрабатывала. Наша кровать стояла недалеко от печки. Мама что-то кипятила, тёрла на стиральной доске, полоскала, развешивала сушила, гладила, крахмалила. Всё вокруг кровати было заставлено вёдрами. Ночью я спрыгнул с кровати, чтобы сходить в ведёрко посикать, но оказался одной ногой в кипятке. Мать, стоявшая рядом, быстро вытащила меня, и тут же поставила в ведро с холодной водой. Ожог был сильный, но не такой, какой мог бы быть. В соседнем бараке был такой же случай, мальчик умер. А я излечился. Было больно, кожа слазила, вскрылись ранки, поднялась температура. Приходил добрый врач, и всё удивлялся, как я терплю. Но он не дал маме «больничный». И не потому, что он бессердечный. Законы того времени были жестокие. Мне было три с половиной года и, значит, я могу оставаться домовничать один.

Под арест, в заключение

Прощай же, свобода,

Да здравствуй, тюрьма.

Устал я, ей-Богу,

Убейте меня.

Жизнь в студенческом общежитии закончилась неожиданно. Ранним утром, когда все ещё спали, Онька проснулся, как от толчка. Над ним стоял милиционер. Сёмкину одежду прощупывал другой. У входа топтался ещё один. А тот коротконогий большевик с мощным лицом был одет, но сидел, повернувшись к арестованным спиной, будто не замечал всего, что происходит. Милиционеры повели ребят под конвоем пешком. Оказывается, в «чёрном воронке» возили лишь политических. Но не в знак уважения, а чтобы скрыть сам факт. И арестовывали их серьёзные люди – сотрудники ГПУ. А у милиционеров и наганов-то в руках не было. Но один из них предупредил: иди ровно, дёрнешься, стрельну в жопу.

Странно, Андрюша был рад. Один конец. Уж лучше смерть, чем волчья жизнь. Не паниковал и Сёма. И ему обрыдла эта двойная жизнь. Они оба крестьянские дети. «И гены у нас крестьянские», – думал Андрюша, вспоминая слова умного студента-морганиста.